Хорошо, что в Париже
Есть большой русский храм…
Там поплакать можно нам…
Господи помилуй, Господи поми-и-и-и-илуй… Они с Семеном уже побывали на службе в храме Александра Невского на улице Дарю. Священник, отец Николай, огромным золотым сугробом возвышался середь храма; гудел голосом, как колоколом, густым как вакса басом профундо. Рядом с Анной стояли люди. Русские люди. Как горько им тут было! Каким родным домом чужеземный русский храм казался!
Кофе все жиже.
Небо все ниже
По утрам.
Анна так и уснула – за столом, уронив лоб в сгиб руки. Перо выпало, черные брызги выпачкали десть бумаги.
Утром Семен встал, аккуратно собрал со стола горсть окурков. Анна курила только папиросы. Здесь, в Париже, покупала самые дешевые. Семен слышал, как она ночью кашляла – хрипло, влажно. Туберкулез в семье Царевых – наследственная болезнь. От нее умерли сестры Анны – Виктория и Евгения, еще в детстве. А она так много курит. Аннет, ma cherie, ma petite, что ж ты делаешь с собою.
*
Старая княгиня Маргарита Тарковская приехала из Парижа в Ниццу отдохнуть, поглядеть на море. Подышать солью, йодом. Посидеть на берегу в плетеном кресле. Помечтать о будущем, которого не будет, и поплакать о невозвратном.
Рауль так и увидел старуху-княгиню – кресло около самой воды, прибой, шурша, подползает к ногам, обутым по последней парижской моде: поглядишь – не поверишь, что этой стройной ножке под девяносто. А лицо все в мелких морщинах, будто сетку набросили на щеки, сачок для ловли бабочек с крупной ячеей. Милая старая бабочка-траурница, поймало время тебя! Теплый морской бриз поймал.
Юноша осторожно подошел ближе. В башмаки набрался песок.
В песок воткнут белый кружевной зонт. Голова старухи в тени, солнечного удара не будет. Порыв ветра уронил зонт на песок, кресло пошатнулось. Старуха беспомощно оглянулась, зимняя птица.
Рауль бросился, поднял зонт, опять в песок воткнул.
– Вам не жарко? – спросил по-французски.
– Ах ты Господи, – сказала старуха по-русски и губой отдула прядь белых волос с пергаментной щеки. – Мерси боку, мальчик мой! – по-французски бросила.
Рауль сделал еще шаг вперед, чувствуя, как весь дрожит.
– Вы русская? – уже по-русски спросил.
Княгиня Тарковская голову поднимала медленно – так медленно поднимают парус на рыбацкой шхуне.
– Я-то? Да, русская! Княгиня я! Маргарита Федоровна. А вы, молодой человек, тоже из эмигрантов? Здешний? Из Парижа?
На морщинистой коричневой груди блестели под солнцем гранатовые бусы. На высохшем птичьем пальце горел древний, должно быть, фамильный брильянт. И не боится она сидеть тут так одна?
– Я? – Рауль дернул горлом. – Я француз. Здесь живу.
– О, вы француз! Ваш русский великолепен!
Разговорились. Рауль сел у ног княгини на холодеющий песок. Вертел в пальцах круглую, как камея, ракушку. Княгиня расспрашивала его обо всем: где учится, что любит, кто родители, о чем мечтает. Видно было – ей хотелось поболтать.
– Почему вы сидите тут одна? – смущенно спросил юноша.
– Я? А, да, я… Привезли, посадили и укатили! – Старуха сердито вздернула подбородок. – Через три часа придут, погрузят в авто, как вещь… и повезут… на дачу… Глядите-ка, мон шер, – сменила внезапно тему, – я ведь эти бусики сама сделала! – Цапнула сухою лапкой мелкие гранатики на шее. – И эту вот шляпку – сама! – Повертела головой, шляпка качнулась, повялая белая лилия. – А этот образок мне знаете кто написал? – Вытащила острыми коготочками из-под бус образок святителя Николая на грубой бечевке. – Сам господин Ругин намалевал, будто б истинный богомаз, даром что портретист, прости Господи!
