Русское зазеркалье - страница 17

Я послушно кивнула. Следующие минут десять мы посвятили тексту моей лекции. Это было доброжелательно и очень профессионально – настолько доброжелательно, настолько профессионально, настолько отстранённо, что я даже не почувствовала раздражения по поводу того, что посторонний человек учит меня, как говорить. Вопрос «как говорить» – очень сложный, потому что рано или поздно он неизбежно в себя вовлекает «о чём говорить», и никто не знает, где кончается одно и начинается другое. Миссис Уолкинг, кажется, поймала мою мысль (так бывает, что люди, сосредоточенные на одном деле, перебрасываются мыслями, замечала не раз), потому что в конце этой работы над ошибками призналась:

– You know what? It feels like I am trying to make you less Russian than you are—cui bono? I am forcing you into the British way of thinking—a bad thing to do, given the subject of your lectures.

– On the contrary, your remarks are very valuable, – мягко запротестовала я. – Especially those on the use of articles and…

Директор неопределённо хмыкнула:

– Articles, yes, but… We teachers have an in-born vision of speech as something that should be immaculate, whereas the real human speech is not about avoiding mistakes. Neither is art, and neither is life.

– I like very much what you say, because you sound very much like my teacher of English I had in form eleven, – призналась я.

– So nice of you to remember your teacher—what a good kid you are… – с теплотой откликнулась директор. – You know, I used to have a daughter of your age…

– So she… passed away? – уточнила я негромко, сочувственно. Миссис Уолкинг кивнула.

– And he died, too, – сказала я деревянным голосом, глядя в окно поверх её плеча. – I received a letter the day before yesterday.^>12

Мы обе помолчали секунд десять. После директор, вздохнув, решительно пододвинула к себе папку с документами, вымученно улыбнулась, и до меня вдруг дошло, проняло до самых пят: их вымученные улыбки – не лицемерие, не только лицемерие. Это – стоицизм перед лицом жизни.

Ещё минут семь мы посвятили моим документам и другим рабочим вопросам. Утрясли, в частности, моё расписание: мне ставили три лекции в неделю на протяжении месяца, точнее, трёх недель с небольшим. Прекрасное расписание, мечта любого педагога. (Всего на мой курс выделялось двадцать академических часов, из которых, однако, два последних следовало отдать на итоговый тест или иную форму итогового контроля.) Договорились о том, что вопросы к семинарской части я буду давать студентам заранее, верней, присылать помощнице директора на её электронную почту, а та уже будет вешать их на доску объявлений. Продление моей рабочей визы переставало быть мечтой и становилось реальностью – что самое приятное, при достаточно небольших дальнейших усилиях с моей стороны. Сэр Гилберт наверняка приложил к этому руку, только вот какой его в этом интерес? Неужели и в самом деле – чистый, почти не бывающий в наше время случай благотворительности? Я уже почти открыла рот, чтобы задать миссис Уолкинг этот вопрос, таким славным человеком она казалась. Не задала, конечно: я всё-таки прожила здесь три года, чтобы понимать, что и когда можно спрашивать, а что нет. О, ещё года два назад я бы ей доверилась безоглядно, особенно после этого воспоминания о дочери, этой нашей общей минуты искренности! Но любые слова – только слова, и даже самые хорошие и милые люди оказываются ненадёжными, в итоге – опасными, и это всё порой совсем не перечёркивает их хороших качеств. Нет, я и в самом деле как-то успела стать very much older