Русское зазеркалье - страница 19

Как интересно: парнишка-то, похоже, русофоб. А ещё интересней то, что он, пропустивший серию вопросов и ответов, даже не понял, что я действительно русская, использовал «русский» как качественное прилагательное, не как относительное. Очень лестно, ничего не скажешь…

– Come on, I am Russian, – сказала я негромко. – I am a Russian citizen. I am on a visa here.

Патрик открыл рот – и замолчал как рыба. Нашёлся только секунд через пять:

– I… am terribly sorry. I didn’t mean to sound racist, or xenophobic, or whatever. Was terribly rude of me. I… I’d better say nothing, you know.^>15

Я кивнула. Я ничего не имела против молчащего Патрика. Разочаровал он меня своей узостью, хоть и выглядел умненьким. Они вежливые, да, вежливые, но ограниченные – многие, по крайней мере, а молодое поколение почти сплошь. А мы, впрочем, разве не ограниченные? Тоже сплошь и рядом, только на свой лад, а при этом ещё и невежливые…

Как странно всё в этой жизни! Вот я – Alice Florensky, приглашённый педагог в столичном музыкальном колледже, уверенная дама, вгоняющая в краску молодых мальчиков; говорю, не задумываясь, на языке, на котором в детстве и двух слов связать не могла; шагаю по улице этой самой столицы мирового капитала и, по слухам, дрязг мировой закулисы, а Лютово, где я выросла, – так далеко, что спроси здесь любого – никто не скажет, где это самое Lieu-to-Woe. Must be in the south.^>16 Много ли во мне осталось от пугливой семнадцатилетней девочки; где теперь сама эта девочка? Проходя через район Camden Market, я наблюдала перед «своим умственным взором», как говорили в XIX веке, совсем другие виды.

*

Я родилась в том же году, когда Советский Союз перестал существовать. Первые шестнадцать с небольшим лет своей жизни я провела в Лютово, достаточно крупном селе ***ской области в Европейской части России. В селе имелась средняя общеобразовательная школа, которую я и посещала до конца десятого класса.

Эту часть своей жизни я сама не воспринимала всерьёз. Были в ней и подростковые влюблённости, и радость, и горькие обиды, и открытия, но в целом я очень тосковала, живя в деревне и много если четыре раза в год выбираясь в областной центр. Автобус до города шёл всего час, отправляясь три раза в день. Много это или мало – час? К шестнадцати годам своей жизни я стала экспертом в знании о том, что час – это ужасно. Час – обманчивая географическая близость, которая сегодня дарит тебе надежду, а завтра ты понимаешь, что в твоём дне с его рутиной нет этого часа (верней, двух-трёх часов). Может быть, к концу недели… Этот конец недели никогда не наступит, слышите?

В шестнадцать лет я познакомилась в городе на олимпиаде по английскому с мальчиком, и как-то сильно, не по-детски в него влюбилась. А сейчас даже имя его вспомнить не могу: что-то на И… Вот тогда-то я и стала экспертом в этом знании: только в первый месяц нам удавалось видеться каждую неделю. О чём-то подобном пишет, кажется, Набоков в «Машеньке», самой лучшей и самой русской своей повести, которой, конечно, и в подмётки не годится никакая «Лолита». (В отличие от Набокова, у нас даже попытки телесной близости не было, хотя мальчик, наверное, был не против… понимаю я задним умом, а тогда я ничего не понимала и не видела.) Итак, свидания становились всё реже и постепенно сошли на нет, остались короткие сообщения и письма… но что письма? Письма тоже прекратились; в одном из последних мальчик намекнул на своё новое знакомство. Я сухо пожелала им счастья. И даже не сухо: от всей души! Но в чёрный список, конечно, добавила, и подушку за ночь, конечно, промочила слезами. Вот тогда положился, наверное, первый кирпичик ещё другого моего знания: знания того, что хороший, замечательный, даже любимый человек – не всегда человек настойчивый или стойкий. Значит, вес своей души на другого человека перекладывать нельзя, а нужно его всегда нести самой. Silentium,