Два лба тянули створки от ворот со скрипом; Коля с Толей, братья из Мансарово, лохматые, безмолвные, нетрезвые.
– Нажратые? – спросил Магнатик. – Прям с ранья? Дурной народ!
Я глянул в даль.
Здесь, на тенистом в ранний час угоре, снегу больше, воздух стылей, тени – пасмурней, длинней, чем умножалась сумрачность. То здесь. А наш, открытый югу и рассвету, склон с Квасовкой сиял; мой дом там виделся торцом под вальмовою крышей из-за зарослей периметра да блеском стёкол «нивы». Вправо – крыши (дым из труб) соседей, плюс Тенявино, конец его по имени «Слободка»… Сердце ныло; захотелось к тёмному пятну на кучах снега – к сыну. Многое сводилось в сыне: счастье мира, – впало мне… Чтó я в деревне, для чего? А для того, чтоб, в том числе, побыть с ним. Но, в итоге, я молчал вчера, когда мы ехали. И вот мы снова врозь. Зачем сейчас, в наш первый день в глуши, я вновь не с ним, а гость того, кто обирал меня? Я потерял бы «ниву», не успей к ней!
Я – раб хапал?
Уступаю, как всегда?!
Нет, стоп!
Последняя уступка – им, корыстным, к сиклю падким бестиям, ввиду того, что я в усадьбе, нравившейся издавна. Продолжу. Погребá, коровники с овчарнями шли – справа и налево – продолжительной стеной известняков на глине, предваряющей забор, что продолжался до ворот с дощатой покривившейся калиткой. В строй вступал фасад избы из брёвен, на высоком цоколе, с тремя окошками в наличниках. А за избой левее – вновь стена из бутового камня и из глины. Так по фронту. Фланг усадьбы метров тридцать вверх по склону отмечался стенкой бутового камня; выше шёл ранжир деревьев. Сделав шаг, я стал в воротах, так что бок избы с верандой стался слева, за комбайном, здесь ржавевшим, и за плугом. Центр усадьбы занимала площадь грязи. Дальше виден был телятник, ведший в сад. Скот взмыкивал; несло навозом. А Толян/Колян (за сходство-неразлучность) в драных куртках, в драных кедах под штанами, «слушал» шефа:
– Ну вас к фене!! Пей-то пей, но отнеси скоту пожрать сначала, приберись, – вещал он, громоздясь дородством. – Ты, Толян, уволю – пропадёшь.
Тот пах сивухой, объясняясь:
– Понаехали, ёп, к нам, тут всякие, мешаются… Я трактористом был, шабашил – и ненужный стал в их ЗÁО. Председатель там Ревазов; он нерусский. Я родился тут, живу; вон дом. Пусть котются в Чечню свою! – Он, сплюнув, посмотрел на брата. – Где порядок, ёп? Пусть котют! Я б к ним в горы понаехал, покромсали б на куски; там рот, там глаз, вон там мудя́ – приветики. А тут?
Магнатик влез широкой пятернёй в карманы куртки, вынул зажигалку, сигареты, дал курить Толяну и Коляну в тряские от перепоя пальцы. – Херь несёшь. Виновен, что ли, кто, что жрёте спирт?.. Соляру жёг я, трассу рыл зачем? Чтоб скот возить, сдавать его. Вот-вот кредит платить. А что мне взять с телков голодных? Где привес? С хвостов гавно сдавать, Толян? Дурак ты был, дурак и есть!
Тот пыхал дымом и кривился. Брат его, который был моложе, бросил:
– Сделаем. Акей, ёп!
– Хватит врать; работай! – пригрозил Магнатик и позвал меня: – Идём.
По лужам, мешанным мочой, от трактора мы с ним прошли к веранде, полусгнившей и скрипевшей; наклонясь под притолкой, вступили в нутрь с лампёшкой наверху и светом в мутных окнах. Пол некрашен, грязен. Против тыльной безоконной паутинистой стены имелась закопчённая большая печь и длинный, под клеёнкой, стол меж лавок; на бревенчатой стене торца висели полки с крýжками, тарелками, пакетиками круп. Кровати: ржавая стояла под окном, а новая – близ печки. Запах курева, объедков, простыней был кисл.
