Праздные верненцы по-прежнему избирали для гуляний Казенный сад, разбитый в южном направлении, с оранжереями, кустарниками, цветниками и плодовыми деревьями. В той же стороне, по направлению к горам, дороги вели к предместьям и дачам купцов, чиновников и промышленников. Здесь же, у церкви, сновал больше деловой люд.
Возле храма христарадничали несколько нищих, а напротив в тени осиновых ветвей прямо на земле расположился старичок. Он сидел по-киргизски, скрестив ноги, а под зад подложил свою сумку. Рядом с ним не то сидела, не то лежала крупная собака с шерстью непонятного окраса и отвисшей кожей. Казалось, они облокачиваются друг на друга, будто стенки двускатной крыши, и тем держатся.
Непонятно было и занятие старичка с редкими седыми волосами. Один глаз его был закрыт, а другой пристально глядел на прохожих, белесый и остекленевший. Он не шевелился вовсе, и зевакам могло показаться, будто он спит. Но трубка торчала из его беззубого рта твердо, как хвост боевитого пса. Иногда он жамкал тонкими губами, видно, пытаясь раскурить погасший табачок, чем выдавал свое бодрствование.
Жара давила нещадно. Пахло спелыми плодами, ведь помимо площадной рощи и городских аллей почти каждый дом в центре станицы был заключен в плотные кольца частных садов. Отовсюду веяло свежеструганной древесиной. Слышался хруст пил по бревнам и равномерное тюканье топоров. Неугомонный город расширялся во все стороны, и стройки не прекращались никогда.
Вот мимо старика с собакой прошла колонна арб и телег, груженных кирпичом и досками. От поднятой пыли старик закашлялся, а его старая собака чихнула, едва не выплюнув последние зубы.
Легкий порыв ветра усилил журчание арыков, этих кровеносных сосудов, оплетавших своей паутиной все четыре части города: Большую и Малую станицы, Новый городок и Татарскую слободу, и повеяло хоть какой-то прохладой. От этого порыва старичок в белой холщовой косоворотке и истертых кожаных чембарах все-таки всхрапнул. Трубка осталась неподвижной, но вот фуражку сдуло. Она упала неподалеку.
Мимо уснувшего старичка проходили разные люди. Старая собака не спала, из последних сил охраняла покой своего хозяина. Вокруг прыгали казачата с палками и играли в сабельную рубку.
Рядом проехал какой-то важный киргиз на аргамаке в сопровождении грозного алабая. Мырза посмотрел на старика бессмысленным взором, а его мощный пес даже не удостоил взглядом полумертвую псину старика.
Какой-то хмурый лавочник, выгуливавший мускулистую борзую, презрительно сплюнул, едва не попав слюной на высокие сапоги старичка и помянув его плохим словом. Пес его безжалостно облаял обвисшую суку.
Молодой офицерик, истекая потом, опаздывал в штаб и в спешке наступил на фуражку старичка, вдавил в землю, но даже не обернулся. Следом за ним шла полная купчиха, укрываясь зонтиком от жары. Она не сделала разницы между нищими у церкви и старичком, и с возвышенной горделивостью кинула в измятую фуражку пять копеек. Померанский шпиц, которого она несла на руках, так зарычал на старую дворнягу, как если бы увидел дохлую крысу.
Нищие отозвались на благородство дамы волчьими взглядами, устремленными на старичка.
Мещане и лавочники спешили по своим делам, приезжие комиссионеры и степные торговцы дышали свежим горным воздухом, старожилы крестьяне и кочевники-скотоводы поглаживали сытые животы, а дамы, обмахиваясь веерами, чинно следовали по благотворительным делам в Семиреченское православное братство. Все они были счастливы под мирным небом города Верный, и принимали это счастье за естественный ход событий, за безусловное следствие своей славной жизнедеятельности.
