Мне еще не видно участка, он спрятан за постриженными кустами и березой, которая стала значительно выше и толще с того момента, как я была здесь в последний раз. Чем ближе мы подходим, тем сильнее я замедляю шаг. Я боюсь увидеть то, что там.
— Чего тормозишь? — вопрошает Гордеев.
Я не отвечаю, злобно зыркаю на него, раздражаясь оттого, что он мешает мне подготовиться к моменту.
— А вы кто будете? — обращает на меня внимание полицейский.
— Золотова Валерия Сергеевна, — представляюсь я, продолжая смотреть на кусты, за которыми нечто, что, я уверена, я видеть не захочу. — Я… дочь.
— Паспорт доставай, — подсказывает мне Игорь, и я лезу в сумочку за документами.
— Неприятно, конечно, Валерия Сергеевна, — болтает парень, записывая наши с Игорем данные. — Но вы не переживайте, ваш случай не единственный. Отморозки какие-то.
— Меня должно это успокоить? — искренне интересуюсь я.
— Лерочка! — из противоположных кустов на мой голос выкатывается Антонина Петровна. — Как же так, Лера? Как же рука-то поднялась?
Платок у женщины сбит набок, цветастый сарафан под ветровкой вымазан чем-то красным, голос дрожит, а руки трясутся.
— А где скорая? — спрашиваю я, подходя и обнимая бабу Тоню.
— Так уехала.
— А что же они вам успокоительных не дали?
— Так я этому вызывала, — машет на дядю Сему рукой Антонина Петровна. — Все проспал, окаянный!
— Я пойду гляну, что там? — спрашиваю я ее. — Вы как? Держитесь?
— Да, да, конечно, — причитает бабулька мне в спину.
Гордеева рядом нет. Я вижу его коротко стриженную макушку над злополучными кустами. В голове на повторе один и тот же стишок, и я никак не могу выбросить его из мыслей.
Я двери не закрою,
Приду играть с тобою.
Еще пара шагов и я увижу то, что напугало бабу Тоню.
Давай играть, давай искать,
Чтоб я смог жизнь твою забрать.
Неужели он вернулся, чтобы вновь забрать мою жизнь? И я одна, я опять одна, потому что я не нужна никому, кроме моих призраков.
Сначала я вижу Игоря. Он непривычно серьезен, смотрит сосредоточенно. Я прослеживаю за его взглядом и закрываю себе рот, чтобы не закричать.
Совместный памятник папы и тети Марины полуразрушен так, словно его били кувалдами. Куски камня с частями фотографий и надписей валяются вокруг. Все более или менее уцелевшее разрисовано всевозможными непотребствами и исписано гадкими словами.
Но не это меня поражает больше всего. Рядом еще одна могила. На нее я не глядела десять лет. Но теперь она привлекает внимание, она цепляет взгляд и не дает отвести глаз. Я, словно завороженная, делаю несколько шагов туда, пока меня не перехватывает сильная рука. Игорь прижимает меня за плечи к себе, то ли опасаясь моей истерики, то ли того, что я не увижу края и упаду прямо в разрытую могилу.
Она разворочена до самого гроба, который десять лет назад был идеально отполированным и самым дорогим из предложенных. Я помню, как выбирала его в каталоге, пока меня не накрыл срыв, и я не попала в отделение с мягкими стенами. Теперь от гроба остались только переломанные доски, ужасным цветком торчащие вокруг разложенного десятилетием пребывания в земле тела.
От него остался лишь скелет, кое-где поддерживаемый полуистлевшими сухожильями. Ничего от былой красоты, ничего от серых глаз и издевательской ухмылки. Я гляжу на него, пытаясь в костях разглядеть острые скулы, но нет. Ничего похожего.
Рядом с ямой валяется памятник. С него он улыбается так, будто он жив. Буквы складываются в надпись:
