– Да уж, вижу, – усмехнулся Задонский. – Только разговорчив ты чересчур.
– Виноват, товарищ генерал, – и Николай вытянулся в струнку.
– Ну, бывай, кулик. Спасибо за честность. Может, встретимся ещё. – Насмешка не уходила из глаз генерала, но была уже не строгой, не злой.
Николай вскинул подбородок, а Задонский развернулся и быстрым шагом двинулся догонять своих спутников в парадных генеральских мундирах.
– Что, так и сказал: «Ещё встретимся»? – бабушка Дуся, строгая и высокая – выше деда на целую голову, – по старой привычке ходила вдоль маленькой кухни, два шага туда, два обратно, потрясая руками и теребя платье. – Ты вот хоть понимаешь, Коля, чем тебе это грозит? Что всех нас ждёт после твое го разговора?
– Дуся, прекрати, я тебя прошу. Ничего не будет. Александр не такой человек.
– Да? А ты мне скажи, с чего это вдруг генерал с лейтенантом первым на улице заговаривать стал, а? – Бабушка села на табуретку и закрыла лицо ладонями. – В общем, так. Что бы там ни было, а на всякий случай вещи надо собрать.
Дед вскочил, со всех сил толкнул стул ногой, и тот громыхнулся на пол. Ушёл с кухни в дальнюю комнату, прилёг было на кровать, но потом вдруг резко встал, почти бегом рванул в коридор, сунул ноги в старые свои ботинки, накинул плащ и вышел на улицу.
Какие-то прохожие, увидев человека в костюме с орденскими планками, лежащего возле скамейки в Центральном парке, вызвали скорую, и деда с сердечным приступом увезли в городскую больницу.
Впрочем, он ушёл оттуда на следующий день.
А Задонский так и не появился. Он умер в восьмидесятых, всего на год опередив дедушку, и дедушка, узнав о смерти генерала, снова сидел на кухне и плакал.
Я думаю, что, может быть, генерал-то как раз и знал, где и когда они встретятся, – а бабушка не угадала, что же на самом деле хотел тогда сказать старый лётчик. Просто есть другие, правильные места, кроме шумного городского сквера, такие, чтобы мужчинам можно было спокойно поговорить о старом споре и о брошенных в воздух камнях.
Все мы, и пятиклашки, и малышня, – жили в «Дзержинце» только один сезон, то есть учебную четверть, а они оба, Золотарёв и Золотарёва, работали здесь всегда. И летом, и осенью, как сейчас, и даже зимой, когда море было уже холодным и в нём нельзя было купаться. Всё равно школа была открыта, и лагерь принимал детей со всего Союза.
Когда дома шли разговоры о том, чтобы отправить меня к морю, я даже и не поняла сначала, что Евпатория – город. Я думала, эта Евпатория – такое учреждение, большая специальная лечебница возле моря. А тут – надо же, даже на карте она есть, и построена не Советским Союзом, а какими-то древними царями, греками и скифами. Керкентида! Царь Митридат Евпатор Четвертый! Екатерина Вторая! Золотарёвы Татьяна Николаевна и Александр Викторович!
Жили мы в двухэтажных корпусах, в комнатах по десять кроватей в каждой. Кровати стояли в два ряда, деревянные. Море было далековато от корпуса. Но я, после отбоя, лёжа – вторая от двери в левом ряду, – часто придумывала, как будто ночью, тихо, когда все спят, море вспенивается и заполняет берег, парк и дорожки, да и сами корпуса, и вот наши кровати – не кровати уже, а лодки, качаются на приколе, стукаются бортами друг о друга, опускаешь руку – а пола-то нет, там холодная водичка, водоросли и скользкие рыбки, рапаны и мягкие, словно вспухшие от воды деревянные щепки – может, даже остатки древних кораблей. А в вожатской комнате, за стенкой, раскачивается кровать-лодка наших воспитателей, и они лежат на её дне, обнявшись.
