– Чудно, право! – гудел на все комнату здоровенный козак Чуб, в долгополом, припорошенном снегом тулупе и мохнатой шапке. – А дай понюхать табаку. У тебя, кум, славный табак! Где ты берешь его?
– Кой черт, славный, – самокритично отозвался неведомо откуда взявшийся кум, тощий и давно небритый. – Старая курица не чихнет!..
Поздним вечером Света провожала Тимофеева на автобус. Ветер бился в древний фонарь, укрытый в голых ветвях такого же древнего дерева. По асфальтовой дорожке прыгали желтые блики.
– Тебе не бывает жаль расставаться со своими изобретениями? – спросила Света, прячась от жгучих порывов осенней непогоды в необъятной болоньевой куртке народного умельца. – Они же тебе как дети!
– Говорят, дети вырастают и уходят из родительского дома, – улыбнулся Тимофеев. – И потом – главное не в законченном и отлаженном приборе, а в том, что я знаю, как его закончить и отладить, и в любой момент могу повторить его в каком угодно виде. А самые любимые мои дети живут у тебя…
Света тихонько засмеялась.
– Ты большой хитрец, Тимофеев, – шепнула она. – Когда мы окончим университет, получим распределение и поженимся, все твои подарки снова окажутся с тобой.
Ночью Тимофееву снились голубые и розовые шары, которые носились по улицам, уворачиваясь от колес общественного транспорта, парили над домами, стучались в окна. Большие и легкие, как его счастье.
А утром, открыв глаза, он увидел сидящего на придвинутом к столу табурете правильного мужика и бывшего морского пехотинца Николая Фомина. Тот держал на коленях потрепанный атташе-кейс.
– Почему ты здесь? – с неясным предчувствием тревоги, такой неуместной после прекрасного вечера и радостных снов, спросил Тимофеев.
– Я думал, ты спросишь, как я сюда попал, – усмехнулся Фомин. – Твоя дверь сама открылась передо мной.
– Ничего удивительного, – буркнул Тимофеев. – В дверном замке детектор биотоков. Он реагирует на помыслы входящего. Если у того нет ничего плохого на уме, дверь открывается. А если есть…
– …то выкатывается установка «Град», – кивнул Фомин. – Стало быть, детектор. Ну-ну… А твой реализатор я самолично изъял из обращения. Временно. Хотя – кто знает? Может быть, ему лучше вообще исчезнуть.
Тимофеев рывком поднялся.
– А что Света?!
– Спит твоя Света без задних ног и ничего не знает. А приборчик еще вчера у нее выпросили побаловаться. И пошел он кочевать по общаге, пока я не пресек это дело. У нас, как тебе известно, живут люди самые разнообразные…
Тимофеев побледнел, словно гипсовая девушка с веслом.
– Сначала было ничего, – продолжал Фомин, поглаживая потрепанный житейскими перипетиями бок реализатора. – Маришка из восемнадцатой комнаты возжелала узреть «Героя нашего времени», и она его узрела, хотя этот поганенький офицерик мало походил на артиста Ивашова. В шестой комнате поддатые филологи решили переосмыслить Гоголя. Все эти ужасы с Хомой Брутом и мертвой панночкой их дико развеселили, но потом приперся Вий и поднял веки.
Фомин поглядел на помертвевшего не хуже панночки Тимофеева и засмеялся.
– Не трясись, ничего нештатного не произошло. Просто все, кто там был, попадали в обморок, будто медички-первокурсницы в морге. Слушай дальше: на третьем этаже живет любительница современной поэзии. Не знаю, чьи там стихи она пропустила через реализатор, но получилось похлеще реликтового таракана: помесь наголо остриженного медведя с колючей проволокой, которая со словами уничижения принялась сдирать с себя шкуру. Впрочем, это у нее выходило довольно бойко – видно, не привыкать. После такого лиризма все, кто случился поблизости, с ночи встали на мертвый якорь в гальюне и травят, как адмирал Нельсон…
