Сахарница - страница 5

Всю последующую неделю до отъезда гостей наши родители смеялись и кричали, размахивая руками – «А помнишь..?!..а он-то…, а мы-то..!»

«Хорошо, хоть мы нормальные» – глядя на них, думали их дети.

Наша квартира находилась на седьмом этаже, где были еще пять квартир. И я пребывала в уверенности, что эти квартиры тоже наши, и мы все живем в таком шестикомнатном доме.

Все соседи без исключения любили меня, потому что я была самая маленькая. Правда, еще была Юлька, но она пока не умела говорить, так что с ней было неинтересно. А я уже ходила в садик, жила интересной жизнью и могла рассказать множество стишков, спеть множество песенок и станцевать.

Вечерами я делала обход и проверяла, что происходит у людей в жизни, и приходила к выводу, что у всех происходит любовь.

В первой квартире жил Андрюшка с бабушкой и печатной машинкой. Андрюшка носился туда-сюда на велосипеде, но меня интересовала только бабушка с машинкой, которая сама по себе представляла для меня ценность больше, чем все игрушки в этом доме. Когда за машинку садилась бабушка, начиналась трескотня и щелкотня, а бабушка светила глазами, бормотала что-то, хихикала сама с собой и с кем-то говорила. Я сидела рядом и восхищалась тем, как быстро щелкают кнопки, оставляя за собой буквы, а бабушка бубнит и никого вокруг не замечает. Андрюшка пояснял:

– Бабуля у нас того, папа говорит, она «чиканутая».

Я уважительно смотрела на чиканутую бабулю и хотела тоже так чикануться, когда вырасту. Однажды бабушка вдруг заметила меня и спросила:

– А, вот и вы, барышня! Ну что скажете, как лучше написать – дорогой или драгоценный, а?

Я подумала и сказала, что «драгоценный» – как-то более подходяще, особенно если речь идет о коробочках или бусиках. Бабушка подняла очки на лоб и протянула:

– Бусикааах?

А потом так долго хохотала, тряся головой, что я сразу поняла значение слова «чиканутая». Но бабуля серьезно сказала:

– Нет, юная барышня, у меня тут речь не о бусиках, а о самом для меня дорогом человеке, которого уже нет на свете, об Андрюшином дедушке, и я пишу о нем, чтобы эти воспоминания не умерли вместе со мной. Вот ты подрастешь и почитаешь, правда?

Я пообещала прочитать, как только научусь, а старушка снова унеслась далеко в прошлое, и глаза ее светились, как у молодой девушки.

В следующей квартире жила мама Юльки, и я любила смотреть, как она вертится перед зеркалом, красит волосы и все, что у нее на лице, напевая при этом «Шумел камыш, деревья гнулись», и подмигивает мне накрашенным глазом. А потом приходил с работы Юлькин папа и кружил хохочущую Юлькину маму по всей квартире. Я сделала себе пометку на будущее – обязательно буду краситься вся с ног до головы, пусть и меня кружат. А пока надо потренироваться, акварельные краски у меня есть, если что возьму у мамы на трюмо, у нее там целая коробка разных тюбиков и кисточек – специально, чтобы красить женщин.

В третьей квартире жил какой-то старый военный чин, который делал рыбок из капельниц и иногда дарил мне. Еще недавно мне открывала дверь его жена, а сейчас он был совсем один со своими капельницами, которых у него было очень много. Почему-то он называл меня матерью, хотя я точно знаю, что он никак не мог являться моим сыном, будучи лет на шестьдесят старше. Встречая меня, он всегда радовался:

– Ну что, мать, как жизнь молодая?

Я все ему рассказывала: что в саду сплошные дрязги и интриги, а Танька с Денькой решили пожениться, но им не разрешают до совершеннолетия, и они играют в жен и мужей и хотят, чтобы я была их дочкой, а я никак не могу – потому что на прошлой неделе сама собиралась пожениться с Денькой.