Салон-вагон - страница 2

Нина ее не любит, но разве от этого неправда становится оправданной? Я ничего не говорил Нине, она не знает, зачем Эстер уехала в Лондон, о чем наши разговоры. Когда-то давно она понимала меня, а теперь мы говорим на разных языках. Она знает, что революция кончена, что мы разбиты и что надо жить здесь. Жить здесь. Что она вкладывает в эти слова? Когда-то каждое мое слово находило в ней отклик, а теперь, когда я гляжу в глаза Нины, я вижу, что они другие – и я не могу ей сказать, не могу позвать с собой, но я люблю их и молчу.

Вечер близится. Нина забыла о своей утренней вспышке, но я не забыл. Она зовет:

– Саша!

Иду к ней. Час за часом проходит вечер, а когда наступает глубокая ночь и я остаюсь один, один в тишине, один в безмолвности, я чувствую, как тяжела эта двойственность и как мучительна моя любовь к Нине.

Тихо… За окном, в душе.

Утром мы получили от бабушки новый портрет нашего ребенка. С нами он пробыл месяцев пять. Нина рожала его долго, с трудом, и, когда бабушка увезла его в Россию, Нина рассталась с ним легко.

– Он мне сделал очень больно, – говорила она.

Уехала бабушка – Нина распахнула окна, велела убрать кроватку, а ночью прислушивалась ежеминутно, не кричит ли ребенок, и плакала неслышно, зарывшись в угол кровати. Писала бабушке: «Мы скоро возьмем его, мне грустно без Шурки» и душила письмо своими любимыми духами, а в postscriptum’е приписывала: «Дай это письмо понюхать Шурке». Где-то растет мальчик – мой мальчик, где-то падает снег, и мой мальчик тянется к нему ручонками, а здесь снега нет, не каркают вороны, сбрасывая с верхушек деревьев рыхлые снежные комья, не вскрываются реки, и я не держу своего мальчика на руках и не говорю ему: «Милый Шурка». Не знаю, увижу ли я его. Быть может, никогда. Вырастет и спросит. О многом… Кто ответит? Туда, где живет бабушка – мать Нины, – мне нельзя будет заглянуть. Слишком хорошо меня знают там. Засесть вместе с Шуркой в тюрьму? Подносить его к окну и глядеть, как он своими крошечными пальцами трогает решетки?

Я первый сказал, что Шурку надо отправить в Россию.

– На всякий случай? – спросила Нина и, делая нарочно большие глаза, утрированным шепотом добавила: – На всякий революционный случай?

– На всякий, – ответил я.

А в это время я был накануне поездки в Россию. Нина не знала об этом и шутила. Как и сейчас, я ей не говорил. Как и сейчас, я тянулся к ней и шаг за шагом уходил от нее. Как недавно и в то же время как давно это было! Помню, как упорно Нина настаивала на том, что Шурка должен жить у ее матери. В это время моя мать гостила у нас. Я хотел, чтобы она увезла Шурку. Но Нина упорствовала. Я не спорил, не настаивал, только спросил:

– Почему именно у твоих?

Она вдруг вспыхнула:

– Ведь это мой ребенок.

Мне показалось это смешным, и я рассмеялся. Помню, я шутя заметил:

– Но настолько же и мой.

– Но я мать. Шурка должен быть в той же среде, где я росла.

Я с удивлением взглянул на нее. Мне показалось, что она смутилась, но минут через десять мы уже вместе пошли на почту телеграфировать ее матери. Бабушка приехала, и Шурку увезли. Я, он и бабушка ехали в дождь к Gare du Nord. Я укрыл Шурку своим пальто. Бабушка нервничала, охала и все говорила о простуде. Из-под голубого чепчика Шурка глядел на меня, и временами мне казалось, что грустно. Внутрь автомобиля упал свет фонаря, и Шурка сморщил лобик, а потом заплакал. Я не знал, что делать, и засвистел. Свистел и слушал, как постукивают капли, словно рассыпанный горох.