Салон-вагон - страница 3

Я не уехал, поездка расстроилась. Шурка поехал. Но он не вернется сюда: ведь дни бегут, и я опять «накануне».

Вот тихая ночь, и я не один: ребенок возле меня, болтает ножками, разбрасывает на моей подушке прядку волос, берет мою руку и тянет к себе. Брови, как ниточка, и весь он, как ниточка. Хочется бережно сказать, целуя мягкое темя, где спутались волосенки:

– Милый мой мальчик!

Весь он, как ниточка. И оторван.

На углу St. Michel я столкнулся с Коном. Он выходил из ресторана. Пьян. Еле стоит на ногах. Я увел его к себе и уложил в постель. Только что в дверь постучалась Нина. Я на стук ответил:

– Я не могу тебя впустить. Я не один, у меня больной товарищ.

Ее горячее дыхание проходит сквозь скважину и жжет мое ухо. А на постели тяжело ворочается Кон.

– Милый… Любимый…

Я сижу возле Кона, и минуты ползут, как нагруженные фургоны.

Я думаю: «что Кон конкретным силам революции, и что они ему?»

А рука моя невольно тянется к его неспокойно лежащей руке. На пальцах обкусанные ногти, как у детей, а на ладони сеть линий. Вся ладонь испещрена ими. То свиваются в клубок, то разбегаются, и говорят они о бурных днях, о красных зорях, о том, как вспыхивали искры. Перевернуть – и встают обкусанные ногти, в них что-то детское, беспомощное. Беру книгу, но читать не могу, и минуты тянутся, тянутся без конца, и я радуюсь, когда Кон наконец поднимает растрепанную голову и спрашивает хрипло:

– Который час?

Он долго умывается в углу, потом садится на подоконник, опускает голову, прячет лицо в ладони и в такой позе сидит долго-долго. В сумерках мелькает огонек его папиросы. И наступает один из тех вечеров, когда на дальних улицах Парижа постепенно замирает жизнь, когда издали еле доносится стук экипажей и гудки автомобилей, когда тонкая, мягкая пелена тишины и сумерек окутывает полузаснувшие дома. В такой вечер хорошо прислониться к стене, глядеть, как расплывается парк, как на бархатном ковре неба кто-то вышивает из звезд рисунки – и не думать, не думать ни о чем… Ни о чем!..

– Кон, право, лучше не говорить. Ведь вам потом будет досадно.

Кон машет рукой:

– Нн-еетт. Потом уж было раньше. Было, а теперь ничего нет. Вот так… пусто. Хоть шаром покати. Всякие там досады, обиды, терзания и прочие стыдные штуки уехали. Без обратного билета. Уехали, да. Я выдал вперед много векселей, а потом оказалось: несостоятельный банкрот. Сажай его в долговую яму, а я сижу в комитете. Не пугайтесь, в заграничном. Испугались?

Кон смеется. Я не люблю, когда он смеется: это не смех, а крик.

– Делаю дело. Никакого дела нет – фикция одна. Но попробуйте-ка отнять его у меня – я зубами и моя соломинка, понимаете, соломинка, иначе я труп утопшего человека.

Я шагаю от одной стены к другой. Оборачиваясь, вижу только изредка кусок лица Кона, озаренного золотистым угольком папиросы, и плывут слова, фразы Кона, сплетаются, перегоняют друг друга и обхватывают меня тусклым сплошным кругом. И кажется, нет из него выхода.

– Александр Яковлевич, не коньяк говорит во мне – разве вы когда-нибудь видали еврея-пьяницу? И даже не оскорбленное самолюбие автора брошюр и десятка статей, которых хорошо, если двое-трое прочтут. Благо бесплатное удовольствие, да и бумага тонкая. Да и те потом забывают. Нет, Александр Яковлевич, ни в каком случае. «Больно» – вот что говорит во мне. Представьте-ка себе: огромный могильный холм, а на нем мы, да еще вразброд. Нет, я не пьян. Если боль – алкоголь и пьянит, то я пьян, тогда я согласен. Ау, ау – не откликаются. А только сбоку да снизу, да сверху: больно! И бродим мы, одиночки, по закоулкам, по углам; а те, кто совсем сдрейфили и на мерзость пошли, в такие ямы залезли, что не дай бог, только вонь слышна. По старой памяти привязали мы к себе девизы да возгласы и думаем: жив Курилка. А он уж, господи ты боже мой, пятую или шестую годовщину своей гражданской смерти справляет. Банкротики, злостненькие!