Итак, он дезертир. По горькой иронии, дезертир из победившей армии, одержавшей верх в решающей и, скорее всего, последней битве. У него с собой ни припасов, ни денег, ни оружия. Есть лишь мешочек с теми самыми злосчастными зубами мертвецов, из-за которых он и оказался в столь бедственном положении. Мешочек, который может стоить целое состояние, но совершенно бесполезный здесь, на континенте, в чужой стране.
Надо понять, где он находится. Из лагеря он побежал примерно на юго-восток, чтобы укрыться в лесах. Значит, сейчас он скорее на территории французов, а значит, перво-наперво нужно избавиться от красного мундира. Переодеться, добыть еды, добраться до моря и вернуться на родину. Туда, где ждут Амелия и крошка Элис.
Сейчас, при свете дня, двигаться опасно. Ночью будет проще. Надо выждать. Собраться с силами. Поспать, наконец. И хотя что-то животное внутри него толкало вскочить и бежать дальше, прочь от Мортона, лагеря и союзной армии, но усилием воли Герберт заставил себя не двигаться. Замереть. И уснуть.
Несколько следующих дней слились для него в одну бесконечную ночь. К утру он находил очередное убежище – в крестьянских сараях, опустевших фермах, на сеновалах или в лесах, а в темноте продолжал путь. Еды было мало, но она была – война задела этот край, перепугав жителей и согнав многих с насиженных мест, однако не разорила его. Раздобыть крестьянскую одежду тоже оказалось несложно. Он нашел старую шляпу, почти скрывшую его лицо, и надеялся, что отрастающая щетина изменит его до неузнаваемости.
Спустя неделю он увидел за холмами зарево и решил осторожно приблизиться и посмотреть, что там происходит. Это могло быть опасно, но неизвестность казалась еще большим злом.
Герберт укрылся в высокой пшенице, вымахавшей здесь фута на три, и подполз к краю поля, за которым простиралась широкая полоса вытоптанной и искореженной земли. По ней ходили крестьяне в платках, закрывавших носы, и медленно волочили трупы, собирая их в огромные груды. Туда же скидывали и куски тел – оторванные руки и ноги, головы и что-то, в чем уже невозможно было опознать ничего, кроме гнилого мяса. Дюжина селян, пыхтя и отдуваясь, тащили дохлую лошадь – все к той же куче. Мертвецы были раздеты догола, и, скорее всего, уже давно. Ничего ценного у них не осталось.
Эта груда мертвечины была не единственной. За ней, дальше и дальше, насколько хватало глаз, высились такие же. Самые дальние смердели вонючим дымом, а те, что поближе, пылали гигантскими погребальными кострами. Они горели ровно и долго, как толстые сальные свечи, вот только питал их огонь человеческий жир, вытапливаемый из трупов.
Герберта передернуло. Он уселся в переплетение пшеничных стеблей и попытался сообразить, что за заварушка здесь была. Похоже, он сильно отклонился к югу и попал к Линьи, где за день до решающей битвы Наполеон схватился с пруссаками, которых так ждал герцог. И если это так, то стоит обойти поле по широкой дуге и повернуть на запад – к побережью, к морю, к надежде выжить и вернуться домой.
В тот вечер он впервые подумал об этом всерьез. О том, что может спастись. Снова увидеть дом посреди зеленых хэмпширских лугов. Обнять Амелию, услышать смех Элис.
Он оборвал свои мысли. Сначала нужно добраться до него, этого побережья.
Из порта Кале ежедневно отправлялись десятки кораблей и лодок разного размера и калибра – и грузные торговые шхуны, напоминающие обожравшихся мертвечины воронов, и поджарые ост-индские 30-пушечники с хищными ястребиными силуэтами, и похожие на шустрых воробьев однопарусные лодки.
