Дни складывались в недели. Все это время Журри злила брата и тот надолго уходил из дома, оставляя нас наедине. Меня это только интриговало, заставляло фанатично наблюдать за девушкой, которая оставалась молчаливой и сдержанной. После работы я притворно интересовалась ее настроением и пряталась в тени комнат, болезненно потирая незажившие раны. Мои силы восстанавливались быстрее каждый раз, когда понимала, что девушку что-то терзает и заставляет не находить себе места. Это все то, что рождает в ней ее глупая наивность и надежда, а меня лишь питает.
Я до сих пор не знаю, для чего она пришла и что ищет. Мне настолько безразлична болтовня и истории, что надолго в голове они не остаются и исчезают, словно пепел или пыль в шумной воде. Глаза изо дня в день пожирают эмоции и движения Журри, которые о многом могут рассказать. Я уверенна в том, что она гордится тем, как движутся ее руки и голова, как горделиво может выглядеть в глазах других. Девушка ведь не могла понять это сама. Ее научили. Просто смешно.
– Он ничего не говорит, – бормочу в пустоту пока на моей шее вяжут узел. – Всегда молчит. Может иногда показаться, что он и вовсе кукла, которую просто поставили на землю, а потом испепелили. Настолько быстро, что он за секунду исчезает из вида.
Тело словно чужое поднимается и повисает, заставляя замолчать, будто и ему тоже надоела моя болтовня. Под ногами чувствую стул и быстро встаю на него, подворачивая немые пальцы. Глотаю жадно воздух. Кашляю. Мне не так часто дают отдышаться, поэтому я всегда готова к новым ударам и боли. Горячий металл касается икры, словно масло протыкает ее насквозь. Я кричу. Связанными руками хватаюсь за воздух.
Сейчас мне больно, от того, что нет возможности продолжить рассказ. Я просто хочу говорить о чужаке. Мне нужно хоть как-то избавить себя от всех этих мыслей. Молчание, которое столько времени сохраняла, неожиданно захотело исчезнуть и освободить поток слов и мыслей. Это неправильно, это губит мою волю и заставляет слабеть на глазах. Мои раны медленней затягивались, а злость все чаще вырывалась наружу. Я переставала понимать, важность своих мечтаний и поддавалась соблазну пожаловаться, выплакаться. Такими оружия быть не должны. Только по этой причине в наше время так часто стали появляться отступники, неспособные нести службу должным образом и быть сильными перед человеческими слабостями. Несмотря на то, на какой стороне ты хочешь находиться, служба обязует тебя быть непреклонным и верным, исключающим сомнения и нерешительность.
– А что он делает? – спрашивает Господин смеясь.
– Ничего, – хриплю, прокручивая воспоминания в голове. – Следит за ней. А я за ним. Он такой же как мы с братом. В нем течет божественная кровь, которая неустанно враждует с моей. Между нами война, которая не позволяет мыслям схлестнуться воедино. Он моя полная противоположность. Кажется, что у этого есть смысл.
Вторую ногу пронзает та же самая боль. Кровь течет по стопам, заставляя их хлюпать и скользить. Стул шатается.
В какой-то момент боль и вовсе покидает тело. Мне нет смысла кормить ее и замечать. Боль – это все, что делает нас живыми, но сама эта идея кажется мне безумной.
Жить, когда у тебя нет смысла – это глупо и расточительно. Вся эта чушь про удовольствие и свободу не больше, чем спазмы болеющей и суровой лени в каждом из нас. Жизнь по-своему прекрасна и имеет право быть чем-то значимым, даже когда она наполнена лишь страданиями. Почему-то со мной это так не работает. Мне презренна мысль о подобной жизни. О такой, как у меня. И я не боюсь смерти, ведь она избавит меня от бессмысленности существования.
