– Гурбан, ты был на фронте… и даже стал городской, что ли, – мать Сулеймана обратила внимание на то, что Гурбан говорит теперь по-другому, вставляет в азербайджанские предложения непонятные ей слова «вообще», «оказывается», «уже», «как раз», «окоп» и т. п. Даже всем понятные, казалось бы, слова «немис» и «фиронт» он произносит по-другому: «немец» и «фронт». И всё это, по мнению женщины, говорило о том, что Гурбан уже сделался другим, городским человеком. Даже цвет его лица стал иным: уже не грязно-черным, как прежде, а приятно-смуглым.
– Я, конечно, тебя не обвиняю… Да, когда тебя забрали в армию, Сосо действительно был сопляком. Ты же его видел до войны. Правильно?..
– Да, когда я ушел в армию, войны еще не было. Она началась после двух лет моей службы. Значит, я видел Сосо четыре года назад.
– Четыре года назад он был маленьким. А ты знаешь, как он потом вырос? Ты даже не представляешь, каким он стал: высокий, как чинар, ей-богу. Волосы каштановые, лицо белое-белое, как у меня – красавец писаный! Девушки по нему с ума сходили. А потом пришла повестка, и его забрали в армию. Ты у меня спрашиваешь, зачем его взяли на фронт? Ну ты же это дело лучше всех знаешь. По-твоему, его, моего Сосо, куда могли забрать, если не на фронт?
– Его не на фронт отправили, – сказал Гурбан, – просто забрали в армию. Это же разные вещи. Не все колхозники косят траву. Сено косят молодые и сильные мужчины. На фронте тоже так. Воевать с немцем очень трудно. Это такое дело, что не каждому по плечу. Пули и снаряды над головой летят, как мухи и саранча. А еще и бомбы! Фронт – это ад. Каждого солдата нельзя отправлять на фронт. Трусов и сопляков на фронт не отправляют. Потому что это бессмысленно. Да, я тебе дело говорю. Им же многого не надо, достаточно одного взрыва бомбы – и сразу же от страха у всех получится разрыв сердца. Для фронта специально выбирают самых сильных, крепких, отважных… как я. Ты помнишь, кем до войны был я здесь? Если ты забыла, я напомню: я был первым силачом нашей деревни. Но ты смотри, что они сотворили со мной, самым сильным мужчиной нашего села!
В порыве чувств возбужденный Гурбан как будто впал в состояние невменяемости и временно забыл о правилах приличия. Он присел и в этом положении поднял свою рубашку до груди, чтобы показать раны на теле. Но этого ему показалось явно недостаточно, ведь его раны в основном были ниже пояса: на бедре и на ногах. А чтобы демонстрировать их, надо было встать, стоять во весь рост и спустить штаны вниз. С больной ногой ему очень трудно было вставать. Но все равно Гурбан кое-как поднялся. И вдруг опустились руки, опомнился: нет, нельзя. Пробормотав: «Я весь в ранах», – он вздохнул и с трудом опять сел. Запланированная демонстрация ран на теле так и не состоялась.
Наступила тишина, которую нарушил Гурбан:
– Ора Сосу-мосу ери дейил[1].
Опять тишина. Но теперь ее прервала мать Сулеймана:
– А по-твоему, где же мой Сосо, если не на фронте?
– Он картошку грузит.
– Правда?!
– Да. Новичков, как твой Сосо, сразу на фронт не отправляют. Временно им дают другую работу.
– Какую другую работу дают им?
– Тем, кто воюет на фронте, нужны оружие, одежда, еда. Ты знаешь, на фронте сколько едят? Очень много еды надо. А немец жрет больше наших. Ровно в двенадцать часов немец берет кусок картона и пишет: «Essen». Потом он это прикрепляет на штык своего автомата и поднимает наверх, чтобы мы все видели. «Essen» на их языке означает «кушать». Немец хочет сказать, что пора обедать: ребята, мы будем кушать, давайте вы тоже садитесь и поешьте, а как только закончим, сразу же продолжим убивать друг друга. У этих сволочей еда всегда была под рукой. А у нас не всегда можно было найти что-нибудь поесть. Но всё равно мы тоже переставали стрелять.
