«Стой!»
Упали мы с дядей Степаном и притаились. Авось пронесёт. Но только нет, не пронесло, потому что в лунном зеленоватом свете показались три всадника. Они спешились, но вперёд не шли – боялись.
«А ну, вылазь, – раздался снова тот же голос, – всё равно не уйдёшь».
Дядя Степан молчал. Наступила тревожная тишина. Потом те, видно, о чём-то пошушукались и стали расходиться в разные стороны.
«У, перебей их пополам, от леса хотят отрезать! – Дядя Степан заскрипел зубами.
– Эх, какая напасть! – Он в ожесточении тёрся подбородком о ворот шинели. – Николашка, Николашка, не довелось нам с тобой дожить до победы! Ну хорошо, мы сейчас в один момент сорганизуем им окружение!»
Дядя Степан осторожно вытащил из кармана шинели гранату-лимонку. Потом он повернулся ко мне и проговорил надтреснутым голосом:
«Ты, Николашка, лежи, не подымайсь, слышишь? Не подымайсь, я тебе сказал».
И он встал, будто шёл так себе, а не на встречу со смертельным врагом. Он шёл с поднятыми кверху руками, без шапки. Полы его шинели разметал ветер, и они были похожи на крылья большой птицы. И мне захотелось, чтоб на самом деле это были крылья и чтоб дядя Степан вдруг оттолкнулся от земли и улетел.
«Живьём брать, живьём, не стрелять!» – истошным голосом кричал один из беляков, и я узнал в нём «рыжего».
«Так вот чьё это дело». И такая злоба вспыхнула у меня в груди, что весь страх как рукой сняло.
Я вскочил и бросился за дядей Степаном, не зная даже, зачем. Точно удары кнута, подстёгивали меня слова «рыжего»:
«Держи его, крепче держи!»
И вдруг яркое пламя ударило мне в глаза, и раздался оглушительный взрыв, как будто загремели сразу сто барабанов. А потом стало тихо-тихо. Я упал на землю и закричал:
«Дядя Степан, дядя Степан!..»
Но сколько я ни ждал, никто не нарушил этой страшной ночной тишины.
Утром я пришёл к Ивану Ивановичу. Старый учитель отвёл меня в чужой дом, где мы прятались с ним до возвращения нашего кавалерийского полка. После, когда красные вернулись, Иван Иванович надел свой выходной костюм, и мы пошли в штаб.
Командир полка выслушал мой рассказ, но в ответ ничего не сказал. Его смуглое лицо жалобно скривилось, он вышел во двор штаба и долго топтался под окном.
Видно, никак не мог свыкнуться с гибелью дяди Степана. Потом снова пришёл в комнату, где мы сидели, и принёс клинок дяди Степана.
«На, Николашка, носи, потому что ты был нашему Степану вроде сына». – Он похлопал меня по плечу.
Я, конечно, остался в полку. И старый учитель не захотел возвращаться домой.
Его, по нашей общей просьбе, зачислили штабным писарем.
На всех фронтовых привалах Иван Иванович всё учил меня: хотелось ему, чтобы мечта дяди Степана исполнилась и стал я большим грамотеем. До самого последнего дня гражданской войны мы так вместе и воевали…
* * *
Николай Фёдорович отвернулся от Серёжки и отрывисто, зло закашлял.
– А ты говоришь – отдай тебе клинок. Вот так-то.
Дед лёг на бок, спиной к Серёжке, несколько раз тяжело вздохнул. Потом зябко потянулся, передразнил чёрно-жёлтую иволгу, которая покрикивала на соседнем дереве, и сказал:
– Бабка, верно, заждалась дома. Пошли, что ли, перебей тебя пополам.
– Пошли, – ответил Серёжка. А про себя подумал: «А Дормидонта я всё равно обойду на плоскодонке».
