Самый человечный цвет - страница 30

– Это отец, – объяснил Хорхе, – но его уже нет.

– Мне жаль…

– Да, мне тоже. Мне тогда четыре года было, и я не очень хорошо все помню. Но, знаешь, раньше в Мехико было… небезопасно. И, в общем… ты понимаешь.

Я понимал. Знал, что счастье и горе может разделять одна секунда, которой будет достаточно, чтобы пуля вылетела из дула пистолета. Например. Но Хорхе улыбнулся.

– Ладно, сейчас позавтракаем и пойдем в церковь. Ты с нами?

– Да.

Мы так и поступили. Я видел, что это доставило удовольствие сеньоре Гарсиа, хотя я, мягко говоря, выделялся на общем фоне, потому что в маленькой церквушке не было больше ни одного белого прихожанина. Люди искоса посматривали на меня, но не с неодобрением, а с любопытством. И, видимо, то, что я был с семейством Гарсиа, успокаивало их.

В церкви было светло и уютно, солнце пробивалось сквозь нехитрые витражи на окнах и расписывало каменный пол яркими красками. Месса была на испанском, поэтому я даже что-то понимал, а когда все запели выбранные псалмы, я просто наслаждался тем, как красиво и стройно получалось у этих простых людей петь, славя своего бога. Наверное, в этом не было ничего плохого и неправильного, и с этим согласилась даже моя сто раз рациональная сторона. Я закрыл глаза, наслаждаясь музыкой, и почувствовал, что сеньора Гарсиа взяла меня за руку, и от этого стало еще теплее на сердце.

После службы мы с Хорхе забрали его машину из маленькой мастерской в трех кварталах от церкви и, заправившись, отправились в «город-призрак». Конечно, мы постояли в пробке на выезде из города, но все равно довольно скоро доехали до Теотиуакана, где на подходе к пирамидам уже стояла целая армада автобусов и толкалась толпа туристов.

– Мда, – протянул Хорхе, – выходные, что поделать.

Я заплатил за вход, и вскоре мы оказались прямо перед пирамидой Солнца. Зрелище впечатляло. Да, она была не самой большой и не самой известной пирамидой в мире, но, как бы там ни было, я смотрел на нее, раскрыв рот. Столько веков прошло, а оно стояла себе и стояла, и простояла бы еще не одно тысячелетие! Индейцы строили на века. Серые камни покрывал налет времени. А еще они впитали в себя реки крови, и не только от ритуальных жертвоприношений…

Тогда я подумал о так называемом «открытии» Америки. Это выражение всегда заставляло меня морщиться, еще когда мы проходили Великие географические открытия в школе. Мне никак не удавалось понять, как можно было открыть континент, на котором уже жили люди? Можно было открыть путь к этому материку, но это же совсем другое дело! Европейцы вторглись на земли майя и инков, и ацтеков, которые жили там не одно столетие, и провозгласили эти земли своими. А, собственно, по какому праву? Они принесли с собой только кровь, боль и болезни, и больше ничего. И это бесило меня, всегда! И я ненавидел Колумба за то, что он сделал. Поэтому я всегда больше симпатизировал тем, кто просто искал новые пути в дальние страны или исследовал неизведанные территории. Но Колумб? Нет уж, спасибо.

Когда мы гнали небесно-голубой «Кадиллак» в Сан-Диего, Джой рассказывала мне историю Тура Хейердала. Естественно, я слышал о нем и раньше и смутно знал его теорию и кое-что о его путешествии на плоту через Тихий океан, но Джой… она знала о нем все. Она прочитала все его книги, и все книги о нем, и вообще, знала его биографию в мельчайших деталях. Она восхищалась им. Она была в него влюблена. Так же, как она была влюблена в Джорджа Харрисона. Когда она узнала, что он умер, она не плакала. Она просто подумала, что он отправился в свое самое долгое и увлекательное путешествие, чтобы доказать всему миру очередную сумасшедшую на первый взгляд теорию, чтобы объявиться где-нибудь через несколько десятков лет с рукописью, толщиной с подушку, бросить ее на стол в Национальном Географическом Обществе и молча уйти, подняв средний палец перед лицами ошеломленных ученых. Ну, как-то так. И я точно знал, что если бы Тур позвал ее в самое опасное приключение, она отправилась бы, не моргнув и ухом, не потратив на раздумья ни секунды.