– Я понял! Я все понял! – со вздохом произнес я.
Она крепко, благодарно сжала мои руки и отпустила. Ее руки дрожали. Она вся дрожала. Я ее так чувствовал, но не знал что делать! Понимал, что это граница. Рубикон. Но она так просила! Даже молила!
И тогда я опустился на колени. Нашел ее ладошки и поцеловал каждый пальчик в отдельности. Потом встал и вышел в коридор. Это далось тяжело! Я, даже закрыв дверь, ушел не сразу. Ждал что она остановит, позовет. Но этого не случилось!
Проводник уже зажег тусклые фонари. Они горели в конце и начале вагона. Желтые пятна света, не столько освещали его – сколько давали направление для движения.
В последний раз, взглянув на заветную дверь, я нашел силы отвернуться и пошел как в тумане. Я не шел, брел, волочил ноги, и эти несколько метров показались мне очень долгими и трудными.
Зайдя в купе, я хотел рухнуть на лавку, но подошел к окну и стал тупо глядеть в черный проем. Дыхание мое стало восстанавливаться, туман в глазах редеть, но руки слегка подрагивали. Скоро должен был показаться Лахтинский разлив. И, правда, поезд замедлил скорость и неспешно вполз на 200-метровый свайный мост, который располагался параллельно Лахтинской дамбе. Сколько я ни смотрел в ночь – дамбы не было видно, только угадывалось, что-то большое и темное, что надвигалось и надвигалось, но никак не могло поглотить.
«Скоро Сестрорецк, – мелькнула мысль в голове. – И все кончится!! Нежные касания двух сердец и несколько поцелуев! Особенно последний, бесконечно долгий и переворачивающий душу! Такая умопомрачительная красавица, а как нежна и стеснительна! Такого не может быть!! Почему? Потому что такого не может быть никогда! Это же учительница, а не девка. А французский?! А ее дрожь, трепет в моих руках?! И почему она меня прогнала? Я чувствовал ее всю! Несколько мгновений – но всю. Это было единение! Как молния, что-то вспыхнуло между нами и тут же оборвалась, как лопнувшая струна, и беспомощно повисла, сломав весь инструмент. И будь ты самым великим музыкантом, ты уже не в силах сыграть на нем.
Да! Слишком все скоротечно! Слишком. И она это понимает, и я это чувствую – осознаю! Так бы ехать, и ехать всю жизнь! Только чувствовать, что она рядом – совсем близко: и вспоминать ее теплые губы; закрытые трепещущие ресницы; горячее дыхание; голос, волосы – всю ее такую домашнюю, нерастраченную, желанную!»
«Ну не обольщайся! Просто Сурож! Легкое замешательство! – остудил мой пыл внутренний голос. – Сейчас она уже наверно пришла в себя. Жалеет! Конечно, жалеет, а может и не очень? Что с того?» «Отстань! – хотелось сказать этому маразматику. – Чтобы ты понимал в чувствах людей, тебе это неведомо!»
Я собрал свои немногочисленные пожитки, сложил их в желтый саквояж и присел на краешек полки. Стало одиноко. Обидно. Других мыслей – кроме жалости и несправедливости устройства этого мира, не приходило в голову. Было все безразлично и пусто. Казалось, я находился в доме, из которого вынесли все вещи и даже вынули окна и двери. И сквозняк гулял в пустых комнатах, и шевелил листами газет и журналов, и откидывал засаленную старую занавеску из дешевого ситца, и только где-то по привычке слышалась песнь сверчка. Он один не понял, что дом покинут.
Паровоз, было набравший привычную скорость, сбросил тягловое усилие и колеса по рельсам застучали медленней, все реже и реже. Издалека раздался приветственный гудок и паровоз тут же отозвался, задохнулся сиплым басом.
