Тут один из начальников, приехавших, как позже выявилось, выбрать бычка на убой, шагнул к Ивану и запросто, чтобы тому легче было прокашляться и вольно дышалось, пристукнул несколько раз здоровенным кулаком по горбушке. У Чернова от неожиданности и мощи ударов голова задергалась, точно на тряпочку пришитая. Получалось, что он кивает благодарно или просит еще. Начальник добавил. Ивана закачало, и он вспомнил, как редко возвышающая против него голос жена иногда все же выкрикивает обидно: «Коршун тряпичный!» От недостатка кислорода, обиды и кашля у скотника слезы выступили на глазах.
Он кое-как перевел дух и, вытирая грязными руками слезы, выдохнул сипло:
– Фу-у! Во, мать-перемать, все легкие порвал. Прям хоть бы раз в санаторий, хоть бы продуктов каких пожирней. А то из еды – одна махорка.
Тут он отчего-то стал мелко подхохатывать.
Начальник, хлопавший его по спине, осмотрелся, потер крепко ладони и качнул головой:
– Да-а, хорошие у вас быки, мужики!
И пошел дальше вместе с остальными. Иван потоптался на месте, обстукал затем о кормушку навоз с сапог и ощутил вдруг такую пустоту в груди, точно и в самом деле уже выплюнул легкие куда-нибудь в угол.
Полоскун, председатель, обернулся и твердым взглядом предостерег Ивана от дальнейшего кашля. А у того в изодранном и корявом горле встал комок и неделю там стоял.
К вечеру того дня метель налетела с новой силой, и Иван очень надеялся на то, что «Победу», прикатившую из края, где-нибудь снесет в кювет и забуранит.
Утром его вызвал Полоскун. Вместо мяса накидал целую кучу матерков. Потом велел зайти на склад и получить луку и три килограмма пшена. Этот лук теперь они и варили. Санаторий откладывался…
Маруся Белорукова весь вечер шоркала тяжелой шваброй полы в школьном коридоре, потом прошлась по классам: проверяла – не валяется ли что-нибудь, чистые ли доски, может, мел где ребятишки растолкли… Тряпкой промахнула черные крышки парт, у директора в кабинете вымыла с мылом крашеную белую дверь. Он, директор, сказал ей еще утром, чтобы к завтрашнему дню все сияло, как солнце, что приедет из района проверяющий, что проверяющий очень строгий и «всем будет тошно».
– Всё тут отмыть-отутюжить! – Директор, стирая в воздухе невидимое белье, потер костяшками пальцев друг о друга. – Ни пятнышка!
Тоже, видать, переживал.
Из-за объявленной строгости проверяющего не было последнего урока: мальчишки лопатами расчищали во дворе снег, а девчонки скребли и мыли классы. Вот Маруся теперь и смотрела, чтоб уж солнце, так – солнце…
Ничего прибрались. Хорошо. Сиять не сияло, где там сиять – почернела школа за последние военные годы, но все же чисто было. Благодать. Так-то бы всегда, и ей бы работы меньше.
Утром она встанет пораньше, печки протопит получше, а то на окнах аж иней. Все будут довольны. И проверяющий не рассердится.
Она как-то не боялась проверяющего, а вот, когда перед выборами приезжал уполномоченный – ее аж трясло. Страшно было; и само слово, и то, что мог сделать уполномоченный, а что он может сделать, она не знала, и было от этого еще страшнее.
Маруся подумала-подумала и решила заранее, с вечера, затащить дрова, чтобы обсохли за ночь, и горели жарче.
Управилась часам к восьми. Темно уже на улице было. Луна мутнела за тонкими рваными тучами, февраль то и дело буранил, морозил. Весной даже не пахло. Эх, Сибирь-матушка; не зря сюда людей ссылали… А там, глядишь, март придет… Придет марток, надевай двое порток.
