Приезжий прямо в шинели (тоже видать фронтовик) ходил по классам, держа в руке мохнатую невоенную шапку. Директор шагал сбоку, и старался не семенить, все же и он воевал, и бояться проверяющих ему не пристало. Напрягался от этого, ходил с деревянной спиной. Что-то иногда говорили глухо, что – Маруся не слышала.
Называл директор приезжего Ильей Викторовичем. Да ей что за дело. Она стояла в сторонке, не знала, здесь ей нужно находиться – вдруг спрос какой – или можно уйти, не путаться у начальства под ногами?
Пока думала, вот и они, долго ли обойти пять классов, школа не больно велика. Подошли к двери, возле которой Маруся стояла с тряпочкой в руке.
– Еще какие-то помещения есть? – спросил проверяющий директора. Но даже головы к нему не повернул. И, правда, строгий! А голос знакомый.
– Кабинет мой, учительская… Да! Еще комната уборщицы нашей – вот, – и кивнул в ее сторону.
А та стояла с улыбкой во весь рот. Вот так Илья Викторович! Это же Илюха Сичкарев! Ухажер ее бывший; было дело, шагу ступить не давал. В тридцать пятом уехал куда-то, сказал: «Комсомол зовет». А она осталась. Позже Иван Белоруков посватал, и Маруся пошла за него. Стали они жить – Иван да Марья. Но Илью вспоминала еще долго. Веселый был, песни пел… А глянь какой строгий мужик из него вышел!
Илья с директором остановились рядом с ней.
– Сторож наш, и уборщица, и вообще… – Леонид Семенович повел рукой по кругу. – Справляется.
– Вижу. Хорошо, мамаша, убираетесь. Вот только лампу в угловом классе почистить надо.
Улыбка еще на ее лице жила, а Маруся уже испугалась. И забыла, что не злодей перед ней, а Илья. Как же это – лампа-то!..
Директор кашлянул.
– Я утром занес из кладовой, чтобы ярче… Она не видела ее еще. – И Марусе: – Почисть!
– Щас же иду! – И угнувшись, стремительно двинулась по коридору, тотчас исполнить, чтоб, значит, сияло, так сияло.
– Вот-вот, иди! – Раздался у нее за спиной директорский голос с повторной строгостью. И уже в сторону, мягко: – В кабинет?
Маруся сбегала, начистила стекло у лампы, протерла ее со всех сторон и скоренько пошагала домой. Что-то сварить надо, да и спрятаться от греха. Вот тебе и Илья!
А через час примерно, дверь в ее комнату отворилась, и сверху длиннополая тень легла на ступени. Илья пришел.
Вспомнил все же!
Следом вошел и директор.
Маруся подскочила, и, не замечая того, встала как солдат навытяжку. Снова у нее в руке тряпка оказалась.
Она что-то перетряслась вся перед тем. Нехорошо было на душе. Прямо какая-то ночная тоска. Сидели с Шуркой на кровати, закутавшись в одеяло. Она говорила что-то, говорила… Опять было такое на сердце – лечь, уснуть и не вставать. Отчего же это? Может, обида взяла, что мамашей назвал? Да какое там!.. Ну – не разглядел. Темно. А кто она? Мамаша и есть. Дочь у нее. Да еще жизнь – какая? Согнула всю… Нет! Не то. Как-то холодно внутри…
– Как живете? Печь в каком состоянии? – услышала она голос Ильи. И в классах к каждой печке подошел, оглядел. Она через двери видела – даже наклонялся. И тут вот – про печку первым делом. Пожара боится!..
– Слава богу. Не дымит.
– Хорошо. А это дочь ваша?
– Шурка, – только и сказала Маруся.
– А что на кровати сидит? Матери не помогает?
– Так это… – Маруся растеряно оглянулась. В деревне все знали про ее горе, а тут… – Не может она. Ноги не ходят.
– Ноги? К врачу надо.
Не узнал он ее. Ни на граммулечку не узнал. Да и пусть! Пусть уж уходит скорее.
