Я решил, что промолчу, даже если отец будет идти всю ночь. Голод подступал постепенно, напоминал о себе не урчанием в животе, а образами, запахами-призраками, которые я чувствовал абсолютно везде.
Если я свалюсь без чувств, остановится ли отец? Заметит ли он вообще, что уже несколько часов держит путь один?
– Ночлег, – сказал он, когда мы добрались до небольшого плато. Самое долгожданное слово за сегодняшний день.
Пока мы стелились, я размышлял. Не собираюсь начинать разговор первым. Не считаю себя виноватым за то, чего не хочу делать. Я не лезу ни к кому. Пускай и ко мне никто не лезет. Кроме Аули, конечно. Ей можно. Хорошо бы она оказалась сейчас рядом. Вдвоем теплее, несмотря на ее вечно холодные ноги. Иногда она изворачивается и прислоняет свои ледяные пятки мне к груди. Обычно я уже сплю, но сразу же просыпаюсь, а она делает вид, будто давно находится в царстве Орфея – древнего Бога греков – народа, которого уже, наверное, нет. Как и других народов.
Одна из старших – Роза – склочная женщина, смотрящая на тебя так, словно ты наобещал ей горы золота, а в итоге оставил с носом, называет Аули «ладненькой». Говорит, у нее все на своих местах (как будто у кого-то другого вместо головы может быть колено). Она, конечно, имеет в виду фигуру. И я полностью с ней согласен.
Поражаюсь, как далеко завели меня собственные мысли, начисто лишив сна. Недаром буддисты говорили, что ум человека подобен обезьяне. Мой-то уж точно. Интересно, в мире еще остались буддисты?
Убеждаю себя: все само образумится. Встанет на свои места, когда я найду Саппалит.
* * *
Проспал, как убитый. Проснулся от холода. За ночь снега не выпало, но нос пришлось растирать и сморкать, чтобы легче дышалось. Гуща деревьев, как мне казалось, должно согревать нас, создавая естественную завесу и предлагая свои дары. Но не тут-то было.
Отец встал раньше – совсем не удивительно. Он ходил вдоль нашего скромного лагеря, вглядывался то в землю, то далеко вперед. Что-то высматривал. Страсть как хотелось расспросить его, вызнать, произошло ли что за ночь. Вижу: произошло. Но характер, принципы не позволяли начать разговор. Пошел в отца, – сказали бы старшие женщины. И я бы вряд ли стал этим гордиться.
Неплохо бы почитать или порисовать, чтобы отвлечься. Пришлось выковыривать камушки из подошвы ботинок – все какое-то занятие.
– Что там?
Далеко ли я смогу уйти, если продолжу строить обиженного?
Отец не ответил, подозвал меня взмахом руки. Я поднялся, подошел. На душе стало легче.
– Что ты слышал вчера ночью?
Я посмотрел под ноги – отчетливый след, оставленный плоской подошвой. Не такой, как у нас с отцом. Да и размер заметно меньше.
– Есть еще? – спросил я, заглядывая в глаза отцу. В моих уже созрела тревога.
Он сохранял строгость. С его лица можно с легкостью создавать слепки, если кому-то это еще нужно. Отец помотал головой. И в то же время я ощутил некую радость. Радость от того, что я не ошибся и прошлой ночью кто-то действительно следил за нами. Глупая радость. Надменная.
– Что-нибудь пропало? – я, подобно отцу, всматривался вдаль, хотя горы перекрывали почти весь обзор.
– Нет.
И это уже странно. Если нас не убили, не обворовали, то какой смысл в простой слежке? Может, они (хотя, почему они?) думают, будто мы знаем хорошее место, где есть вдоволь всего? Не хотелось бы никого расстраивать. Расстроенный человек способен на многое. Расстроенный и голодный – на все.
