– Свершились бы думы твои! – выдохнул старик, наполняя вином стакан. – Лексей, ты мальчиком бренчал на гитаре, – на стенке вон висит, лет десять на ней не играли, спробуй.
Алексей Трофимович принялся настраивать гитару, и она запела, словно плохое настроение сменила на хорошее.
– Давай-ка ту, которую твой батя любил, – попросил дед.
Алексей Трофимович заиграл старинную мелодию.
– Трофим Трофимович говаривал, что они её пели с Федей Шаляпиным и другом Тришкой, – изрёк дед, вылив остаток вина в стакан. – Бывало, скажет твой родитель: «Тришка, запевай!» Тот и давай глотку драть, да так драл, что на столе все стаканы падали. И где только не певали они – на гулянках, дома, и церковного прихода не избежали. Но всегда говорили: «только когда поёшь для себя, горло не болит». А эту песню всегда пели. – Он прищурил глаз, вспоминая слова. – Её ещё кликали шаляпинской, она отцу твоему нравилась. Раз этой песней соседских поросят так напужали, что они неделю поносили.
Сашка проснулся от баса деда, которым тот пытался попадать в такт музыке: «Бим-бом, бим-бом, слышен стук кандальный…». «Бим-бом, бим-бом, – к нему присоединился тенор Алексея Трофимовича, – слышно там и тут, нашего товарища на каторгу ведут…». Сашке стало жаль товарища, которого на каторгу повели, у него заслезились глаза; ему жалко стало и себя, потому что он едет далеко, где нет ни бабушки, ни Вовки.
Солнце сияло, отчего даже могло показаться, что ещё пока лето, но холодный ветер с реки всё же напоминал, что уже осень. К полудню тучи нависли полосой у горизонта.
Обогнав Скачковых, Сашка пошёл к реке, чтобы посмотреть, на чём предстоит плыть.
– Дядя Лёша, а почему нет парохода? – спросил он, сощурившись от солнца.
– Так вот он, к пристани курс держит, – ответил дядя, всматриваясь вдаль, где с левой стороны, меж баржами, появился дом плавучий.
Уже видна была голубая будка капитана. Прозвучал гудок.
– Как причалит – посадка начнётся, – сказал Эдуард, глянув на часы.
«Что-то грустные они», – подумал Сашка, глядя на дядю Алёшу и его брата. А ему хотелось поговорить с кем-нибудь о пароходе, о веренице барж, о качающемся на реке понтонном мосте, разъединённом посредине. Но дяди о чём-то увлечённо разговаривали. И Сашка подался к воде.
– Далеко не отходи, скоро посадка, – предупредил дядя Лёша.
А Сашка и не собирался уходить далеко от плоских камешков, которые лежали на берегу. Он стал пускать их так, что не сразу они тонули. Этому научился он, когда жил у тёти Поли. Увлёкшись, он не увидел, как подошли к нему трое мальчишек. Один из них был выше остальных. Его глаза уставились на Сашку из-под козырька военной фуражки. Растянув в улыбке большой рот, он спросил:
– И ты на пароходе поплывёшь?
Сашка закивал и спросил:
– И вы?
– Да, да! – на разные голоса ответили пацаны.
– Я с брательником, а эти с матерью, – пояснил большеротый.
Двое мальчишек были похожи друг на друга – оба с хитрыми рожицами и тупыми носами, как у уток.
– Далеко плывёте? – спросил Сашка.
– Далеко, – ответил большеротый. – До Туруханска – это аж до половина Енисея. А ты?
– Не знаю…– смутился Ерёмин.
– Эх ты…– прищурил глазки один из братьев.
Сашка увидел, что верхняя губа у него раздвоена. «Двухгубый, – подумал он, – а ещё вякает». Он посмотрел на дядю, который стоял у причала.
– Дядя Лёша! – крикнул Сашка. – Мы докуда плывём?
– До конца, нам ещё на поезде с тобой трястись, Саня, – приложив руку ко рту, ответил дядя Лёша.
