Что-то вроде.
Геенна клятая, а вы тут уже сколько, мистер Кэллахэн?
То было по другому делу, сказал Саттри. Он то тут, то нет.
Жрать не дают ничего, один хлеб с водой, сказал Кэллахэн. В ящике там вот так.
Тебе, наверно, живопырка для вертухаев больше ящика понравится.
Не стану я больше никаких чертовых тарелок мыть.
Что ж, сказал Саттри, дело твое.
Мое и есть, сказал Хэррогейт.
Мне кажется, ты мозги свои, жопка кроличья, совсем растерял, сказал Кэллахэн.
Может, и так. Но я вам одно скажу. Если я когда отсюда выберусь, я, как срать дать, сюда больше не вернусь.
Похоже, Бромо так тоже в тот раз говорил.
Бромо это кто?
Старик один. Он тут наездами с девятьсот тридцать шестого.
А сидел и того раньше, сказал Кэллахэн. Перед тем, как этот работный дом построили, он был в другом.
Что ж, сказал Хэррогейт. Его дело.
Саттри ухмыльнулся. Его дело, сказал он.
Преступленья полуночного объездчика арбузов преследовали его, как это бывает со всеми преступленьями. Правда о его проделках подошла впотьмах к двери и поднялась по лестнице. Наутро сидельцы уже видели этого полудурка в новом свете. По локти в моечной воде и увенчанный паром, он наблюдал, как они гуськом тянутся через кухню со своими тарелками галет и подливы, кивая, показывая пальцами. Он улыбался в ответ. В тот вечер его видели опять – утопшего в своем испятнанном и бесформенном наряде. Казалось, он весь день даже не шевельнулся, да и стопа кастрюль не уменьшилась. После ужина его к ним вернули: он прижимал к груди одеяло.
Что ж, произнес Саттри, вернулся?
Угу.
Что случилось.
Я им сказал, что хватит мне с ними ебстись. Если им судомой нужен, пускай загонят кого-нибудь другого, потому что я не он.
И что ответили.
Спросили, хочу ли я быть коридорным разносчиком. Говорили, можно несколько долларов зашибить, если продавать кофе.
Несколько долларов в год.
Я так и прикинул. Сказал им, что никакой херни с коридорными не хочу.
И что потом было?
Ничего. Меня просто наверх отправили.
Он стоял, а его крысиное личико как бы самодовольно щерилось. Саттри покачал головой.
Вон он, окликнул Кэллахэн.
Арбузник.
Тыквы там вроде были, нет?
Тыквы? Божеправедный.
Ага, выпевал Кэллахэн, как откинемся, так откроем фруктовый ларек, а при нем бардак.
Хэррогейт нервно улыбнулся.
Кэллахэн набрасывал им портрет своего борделя. Арбузы в черном неглиже.
Смотри, чтоб черномазые не услышали.
Черномазые скорей всего тя линчуют.
Обсуждали и другие фрукты. Канталупа оказалась плашкетом. Берешь ли им выпить.
Хуже всего, когда гнус роится вокруг головки твоего хера.
Фруктовые мушки.
Арбузы, значит, крал, э? спросил Саттри.
Хэррогейт натянуто ухмыльнулся. Меня пытались привлечь за скот, ското… Скотоложство?
Ага. Но мой стряпчий сказал им, что арбуз – никакой не скот. Хитрый он сукин сын оказался.
Ох батюшки, сказал Саттри.
Наутро он отправился с ними на грузовиках. Поднимаясь в прокисшем холоде, вокруг повсюду слабая вонь немытых спящих. Люди шевелились под тусклым светом от лампочек, спотыкаясь, влатывались в одежду и обувь. Тепло кухни и дух кофе. Все повара и судомои, состарившиеся или увечные, толпились у плиты с горячими глиняными кружками в руках. Хэррогейт им кивнул издали, держа большие пальцы подальше от обода тарелки.
Долгими днями осени они ходили, как мечтатели. Следили за небесами, ждали дождя. Сидели кучками и смотрели, как дождь падает на опустевшую ярмарочную площадь. Лужи грязи, темные опилки, мокрые затоптанные газеты. Стены комнаты смеха из раскрашенной холстины да ободранные скелеты аттракционов против серого и бесплодного неба.
