— И все же я будто сердцем его знаю, — призналась она на удивление легко. — И мое сердце говорит, что Ганс не мог причинить никому зла. Тем более маме.
Саша запоздало отругала себя за неуместную откровенность и прикусила губу. Украдкой посмотрела на Воробьева — что тот скажет?
А тот вздохнул, как-то тяжело. Будто и впрямь понял ее.
— Сердцу не всегда стоит доверять, Александра Васильевна. Не все люди честны и бесхитростны: некоторые, почуяв слабость, нарочно пробираются в сердце из своих соображений, а потом причиняют боль.
— Конечно, я понимаю, что верить можно не всем… — спохватилась Саша, поняв, что слишком долго на него смотрит. — Но Гансу я верю. И думаю, что знаю его достаточно, чтобы верить, — в глубине коридора уже послышались шаги, а потому Саша понизила голос до шепота и торопливо договорила: — Помогите ему, Кирилл Андреевич… Богом молю, помогите!
* * *
Когда оба сыщика уезжали, Саша долго смотрела им вслед из большого витражного окна в библиотеке и чувствовала такую сжирающую душу тоску, что ее глаза опять были на мокром месте. Но Саша сделала над собой усилие: насухо вытерла их платочком, вдохнула поглубже и решила, что станет держать себя в руках. Ради успеха всего своего авантюрного предприятия. Ради Ганса. Ради памяти мамы. Ради себя самой, в конце концов. Ведь плакать бесполезно — никто к ней не придет на выручку. Или сама выдюжит, или погибнет.
Странное дело: что батюшка, что позже братья всегда твердили, что им, Соболевым, нужно держаться вместе. Что друзей у них нет и что мир за пределами этого дома крайне враждебен. И, право, для таких суждений были причины, но… сейчас Саша как никогда чувствовала себя одинокой в собственной семье. Вынужденной почему-то обороняться — без конца обороняться и врать. Наваждение ли то, но даже двое этих полицейских, о которых она ничего не знала, кроме имен, казались ей сейчас большими защитниками, чем члены семьи. Чем даже братья.
Нет, Саша ничуть не жалела, что послушалась Лидию Гавриловну, доверилась ей и господину Кошкину. Отчасти еще и потому не жалела, что хотела совершить этот маленький бунт. Пусть и знала в глубине души, что в какой-то момент о сделанном пожалеет…
Послышались шаги на лестнице — вальяжные, тяжелые, неторопливые. Так всегда шла Юлия, если вообще шла, а не вызывала к себе, что делала гораздо чаще. Если не посылает за Сашей горничную, а идет сама, стало быть, не хочет, чтобы о разговоре знала прислуга…
Саша разволновалась еще больше. Зная властный, скандальный характер невестки, зная свою чувствительность, уже догадывалась, что будет сегодня плакать. Молилась хотя бы о том, чтобы расплакаться после, как Юлия уйдет, — а не при ней.
Но расплакаться придется точно.
— Ну так что? — громко и властно, прямо с порога начала Юлия. — Что ты ему рассказала, дорогая сестрица? Выкладывай немедля!
Саше даже за оконную раму пришлось удержаться руками, чтобы стоять ровно и уверенно. Повернулась к невестке она медленно и, хоть сердце стучало, кажется, в ушах, пыталась казаться храброй.
— Кириллу Андреевичу? Что я могла ему сказать? Лишь отдала тетради матушки, как он и просил, — вот и все.
Саша накрепко сцепила руки в замок, чтобы не так видно было, как они трясутся. Но Юлию, конечно, не проведешь. Она прищурилась, ловя ее на лжи:
— А почему ж на тебе лица нет? — И голос невестки медленно, но верно стал переходить на мерзкий отвратительный крик: — Ты опять несла чушь, будто твою мать убил не этот выродок?!
