Так и назвал, по отчеству. Савва таким же тоном ответствовал:
– Покажу. Уж в этом не сомневайтесь.
– Вот бы тебя управителем, а? И мне доход, и тебе полный резон.
– Куда уж! Дай Бог, себе управиться.
– Управишься, не сомневаюсь. Но не рано ли с барином порываешь?
– В самый раз, ваше благородие. Застите дорогу, если сможете?
Маленько бахвалился над незадачливым барином, но мысль свою имел: от барина бегом, от рыбы подальше, к доходной торговлишке поближе.
Человек он был смекалистый. Да и глазастый. Не только же с перекупщиками у Покровской заставы якшался, ходил и на Красные торги. Обувка-одежка теперь позволяла. Не всякий в рыло будет тыкать. Смотри-и, рыбак, посма-атривай!
Рыбой он еще и при отце занимался, с десяти сопливых лет. Отец надорвался, таская после барщины пудовые коробья, нелегкие были они и для него. Отшагай-ка восемьдесят верст до Москвы!
На Красном же торгу, что шумел вдоль Кремлевских стен, от Иверской и до Москвы-реки, смышленые люди попадались. Рыбой, битой птицей, калачами или сбитнем не промышляли – шелк азиатский сквозь ловкие пальцы пускали. Само собой, не в сыром виде. Китайские или персидские шелка – для боярских да вельможных плеч. Но кто украсит плечики дочки купечьей, женки чиновничьей, да и простонародья в дорогие дни: на Рождество, на Пасху, тем более уж на свадьбу?
Свои, доморощенные, шелкоткацкие фабрички появились. Драгоценная азиатская ниточка сколько раз в руке перекручивалась, столько и цены на руку клала. Товар ходкий, а главное, легкий. Не ломовых лещей, обложенных крапивой, в коробьях таскать!
– Ульяна, – сказал он как-то на супружеской кровати, – придется тебе одной побыть.
– Ой, Саввушка? – стала она надевать скинутую было уже рубашонку. – Иль приелась?
Он не дал ей прикрыться сразу взмокшей от слез рубашонкой.
– Вот и вижу, что хоть ты верная мне жена, но глупая.
– Умной-то мне к чему быть? Детки и без ума рожаются.
– Да с умом-то в люди выходят, а не на барщине корячатся.
– Ой, только ли на барщине? – сходила у нее с лица печаль при первом же смешке.
– Погоди, Уля, – не дал он ей задуть лучину. – Успеется. Послушай, что я надумал!..
А надумал он дело небывалое: разом откреститься и от холопства, и от надвигавшейся солдатчины. И в том, и в другом случае можно было откупиться, но на какие шиши? Малые рыбные сбережения водились в заветной кубышке, но именно – малые. Не рублевые бумажонки екатерининские потребны – тысячные билетики. Их лещи, да хоть и сомы, из самых больших омутов не натаскают.
Но ведь отец Василий упрям был, с тем и помер. Сыну упрямства тоже не занимать, а помирать вроде как рановато. Голова-то человеку для чего дана? Отец простоват был, ничему особо не учил – само научилось. От нужды да от глазастой сноровки. Еще десяти лет от роду был, как смекнул отец: помещичью подать можно и с сыновней подмогой оплатить. В ближнем имении тогда, не в пример гусарику Рюмину, небольшая фабричка появилась. Помещик там дошлый был, на голых песках сидеть не хотел. Отец свел зареванного десятилетку туда и попросил управляющего:
– Пущай поучится. Может, и копейка какая в дом. А, ваше степенство?
«Степенство» было тоже холопьего роду, но чванилось:
– Ишь разогнались! Копейку-то еще заработать надо.
Истинно, жизнь была копеечная. И у всей-то помещичьей фабрики велик ли доход? Так много ли выпадало на долю десятилетнего ткача?
Долго он маялся, прежде чем в рыбаки-промысловики пошел. Что говорить, женитьба подгоняла.
