Глава 5. Катя – о Лире и Алексее
Мама смирилась, что она теперь мама. Пусть и самая нестандартная. И это не вынужденная её участь, это… даже не знаю, как выразиться. Вот с её появлением часто стало случаться, что не могу подобрать слов, чтобы сформулировать мысли. Это… В общем, это так и есть на самом деле.
Первое время её само слово «мама» немного угнетало. Она соглашалась с таким новым званием, но даже спрашивать не нужно, она от него не в восторге. От самого названия, имею ввиду, а не от должности. Ну а как мне ещё её называть, чтобы это её не тяготило? Матушка, может? Это даже не звучит – матушка Лира или матушка Лариса. Просто по имени, как батя – но это не принято при моём должностном положении. Есть куча терминов – мамуля, мамаша или маменька, и они ей не только не подходят, но и ещё сильнее будут угнетать.
Она вот говорила, что ей сложно разговаривать с детьми. Соответственно, и со мной тоже. Не понимаю, она же с ними пересекалась. И не раз. В больнице до аварии – детей лечила, а это типа не считается. Ну, допустим. Но потом-то она же всё равно общалась с ними. Сама рассказывала. Она же не только челноков в Икарусе возила. У неё были заказы на экскурсии для школьников в Петербург (она кстати до сих пор называет его Ленинград). Я уверена, что разговоры не ограничивались фразами «Добро пожаловать на борт» и «До свидания». И пусть с ними, возможно, был просто деловой разговор о поведении в салоне и о чём-то подобном, но ведь был же.
И я вот сама ощущаю, что разговаривать ей со мной трудно. С батей ей легко. А между нами какое-то неощутимое препятствие. Когда мы разговариваем, то понимаем слова, говорим на одном языке. Даёт указания или советы, я слушаю и выполняю. Я что-то спрашиваю, она отвечает. Она не избегает меня, но просто так без надобности со мной не говорит. И ощущаю какую-то помеху. С батей таких ощущений нет. Может быть, я тревожу её своим постоянным низким звуком? Тогда, получается, батя может на это не обращать внимания. А может, всё гораздо сложнее, она ведь очень сложна по своей натуре.
Она может кому угодно и нагрубить, и в морду дать, не испытывая угрызений совести. И сама осознаёт, что не была такой. Она ведь в молодости, пока училась, была совсем другим человеком. Обычной девчушкой, не нахалкой, не грубиянкой. Не было у неё многих свойств, которые есть сейчас. Откуда оно в ней взялось, она не знает. Опыты над ней её конечно изменили. Но, по словам бати, она первое время всё равно была больше похожа на нормальную. Была повеселее, поэнергичнее, была какая-то мера в её хамстве. А когда она очнулась после десятилетней спячки, её как будто переклинило. Как будто в старом теле другой человек поселился. Чего случилось, непонятно. Вряд ли ведь это оттого, что она просто стала старше по возрасту, оставив в прошлом свой юношеский задор, который делал её столь бодрой.
Мы живём с ней вместе, но как-то обособленно. Как я уже описывала, разговариваем, общаемся, совместными делами занимаемся. Но она как-то отстраняется от нас с батей. Кстати, и батя от неё тоже, но в меньшей степени. Это невозможно описать словами. Вместе, но порознь. Мы все вслух не признаёмся в этом, живём, как будто у нас полнейший порядок. Не знаю, замечают ли они сами своё столь символичное дистанцирование, но я его вижу отчётливо. Зато я с батей вообще прекрасно себя ощущаю, мы прям, как две лучшие подружки.
