– Коня, говоришь, – прищурился кожевник, – дело доброе. – Повернулся и пошёл прочь.
Стоя по пояс в воде и расчёсывая Буяну гриву, Хатун до крови кусал губы.
«Не отдаст он за меня Ниточку. Был бы, как прежде, высокородным – отдал бы и ещё радовался. А ныне я кто? Рядовой вой с пустым кошелём. И насильно любимую увести не получится. Не посмеет Ниточка без отцовского дозволения. Родовые законы строгие. Скорее руки на себя наложит, чем ослушается…»
С тяжёлой думой вернулся на постой. Ефимка не приставал с вопросами, видел – худое творится с гостем.
Всю ночь не сомкнул глаз, всё думал. Да только ничего не надумал. Лишь под утро забылся коротким тревожным сном.
Пробудился, когда солнце уже высоко над деревьями висело.
Молча хлебал Ефимкину похлёбку, а в голове носились мысли:
«Не тронь не своего! Хороша дева, да не про тебя. Полюбовался, позавидовал чужому боярскому счастью – и хватит. Не губи беззащитную горлицу. Если почует Жёлудь, что позор на дочку навлёк – не пожалеет, забьёт до смерти. У русов родовая честь на первом месте… Плюнь! Выброси из головы! Закатится солнце – пойди за сбруей, оседлай Буяна и скачи подальше от этих мест. На ромейской службе не до любовных утех будет»
Увещевал себя, настраивал на неизбежное, а душа не успокаивалась. Насилу дождался заката. Подхватил всё оружие с лавки, злорадно подумал:
«Если не понравится работа – заставлю паразита переделывать. Спуску не дам! Хоть так за несбыточную любовь отплачу». С тем и вышел на двор. Потрепал Буяна по холке, молвил:
– Жди. Скоро вернусь. А потом и в дорогу двинемся.
Шёл по лесу, размышляя, что сказать любимой на прощание? А надо ли говорить? «Поклонюсь, заберу сброю, и прощевайте! А лучше и вовсе не смотреть на красну девицу. Забыть, будто и не было ничего…»
Ещё издали услышал гул, будто множество голосов.
Хатун упал за куст, прислушался. Точно, голоса, мужские…
Не зря в пограничном отряде у половцев служил – к разведке привычен.
Пополз змеёю неслышно, но быстро. А сам уже по говору разобрал – печенеги!
И впрямь – степняки. Хоронясь за кустами, считал. Не более десятка.
Желудёвый терем грабят.
В тридцати шагах от дома высился кряжистый дуб, а на суку на верёвке висел Замятка, головой вниз. Под ним поганые развели костёр, так что парня лизали языки пламени. Волосы сгорели. От почерневшей головы лишь закопчённый череп остался. Хузарину показалось, что нос разъедает от запаха горелой плоти. Не показалось – так и есть. Страшная смерть была у малого – не позавидуешь.
У костра на деревянном бочонке сидел печенег и калил на огне наконечник копья. Неподалёку на коленях стоял Старый Жёлудь. Рубаха на груди порвана, лицо в крови. Его держали двое.
Остальные кочевники деловито перебирали добытое барахло. Катили бочонки, ругались из-за связок кож. Один намотал на шею с десяток беличьих шкурок, смеялся и лопотал что-то на своём птичьем языке.
Сердце хузарина ёкнуло и забилось. Что с Ниточкой сделали проклятые?!
В душе чёрным вихрем взметнулась злоба. Но воин погасил её усилием воли. Слепая ярость – враг воина. Да и девушки нигде не видно. Если что – горевать после будем.
Хатун не спеша передвинул к животу колчан, привычно отстегнул застёжку. Извлёк лук. Прошептал по-арамейски:
«Не ожесточайте сердца своего, как в Мериве, в день Массы в пустыне…»
Однако надо определить главного разбойника. Печенеги – народ покорный, подвластный, привыкли во всём вожака слушаться. Если главного выбить – остальные растеряются, а это для атаки самое важное. Степняки, конечно, в сече супротив него слабы, да уж больно много чумазых, надо бы уровнять…
