Похоже, тот, что у костра – и есть вожак. Одет побогаче остальных, шлем волчьей шкурой обшит, на навершии лисий хвост болтается.
Он как раз закончил коптить наконечник в костре, полюбовался на мерцающее малиновым огнём остриё и обратился к связанному пленнику на славянском языке:
– Урус любить Перун. Перун любить огонь. Огонь спрашивать старый шакал: где золото?
Из-под волчьего шлема торчало загорелое ухо, на мочке серьга…
Повыше серьги и вогнал Хатун калёную стрелу.
Печенег замер, выронил из рук копьё, да и свалился мордой прямо в костёр.
Прочие разбойники и не сообразили сразу, что произошло. А хузарин встал во весь рост и ну стрелу за стрелой всаживать, как на стрельбище, когда демонстрировал киевскому князю свою сноровку.
Вместе с вожаком четверых успел положить. А пятый ловок оказался – отбил кривой саблей летящую смерть, заорал, указывая на Хатуна. Другие тотчас за оружие схватились. Выходит, ошибся – этот главный!
Только это уже значения не имело. Подхватил ратник обе сабли, ножны смахнул и с волчьим воем на врагов кинулся. Вой этот нурманы придумали, когда в набег шли. Потом и половцы переняли. Жуткий, пронзительный, до самого сердца доходящий. С непривычки обделаться можно. Вот и печенеги замерли. А Хатун прыгнул на них, и пошла двоерукая пляска. Только срубленные головы да руки, сжимающие сабли, прочь полетели. Троих зарубил играючи. А с тремя оставшимися повозиться пришлось. Эти матёрые. В кольцо взять решили. Только хузарин не позволил к себе за спину зайти. Вращал клинками, что бабочки крыльями. Прыгал, отскакивал. А когда самому ловкому ноги подрубил – с остальными разделаться несложно оказалось. Одному живот распорол наискось, так что кишки вывалились, другому в горло остриём ткнул, так что вражина кровью захлебнулся.
Осмотрелся Хатун, добил раненых, вытер сабли о замшевый халат одного из мертвецов и только после этого к Старому Жёлудю подошёл. Разрезал верёвки на руках, не удержался – сказал:
– Ты же уверял, что дружишь с Сулчу…
Кожевник ответил не сразу, сначала размял затёкшие кисти. С трудом поднялся, пнул сапогом убитого кочевника и проворчал:
– Сулчу – эти цопон. А эти поганцы – кангары орхонта Куэла – мелкого хана. Сулчу, если узнает, шкуру с него заживо сдерёт. Не их это земля, в тайне пограбить пришли…
– Да мне плевать! Что с Ниточкой?!
– В порядке. У меня в порубе лаз секретный имеется. В лес ведёт. Как кутерьма началась – велел бежать.
У Хатуна отлегло от сердца. Про себя прочёл иудейскую хвалебную молитву, посмотрел на темнеющие небеса.
– Ночь скоро. Что с покойниками делать?
– Замятку нынче же похороним. Смерть за меня лютую принял. Пытали его, а он и не знал ничего. А с погаными… скажи старосте, пусть мужиков пришлёт. Оттащат проклятых подальше в лес, на прокорм зверью. Всё-таки ты деревню спас. После меня – к ним бы пришли.
Хатун взвалил мёртвое тело Замятки на спину, спросил:
– Куда нести?
– Честь парню окажу, на родовом могильнике устрою. Только курган рыть не буду. Не родич он мне – челядин…
Сложили погребальный костёр. Запалили. Стояли молча. Хатун смотрел, как дрожат и извиваются на горячем воздухе врытые в землю славянские идолы, словно живые, тени под ноги отбрасывают. Неприятное зрелище, отвернулся.
Старый Жёлудь потянул его за рукав:
– Пойдём. Поутру сам всё доделаю.
Пришли в дом. Сели друг напротив друга. Кожевник положил крепкие руки на стол, побарабанил по столешнице.
