– Так всё же как твои дела? Пишешь?
Наталья, запутавшись в своих тревожных мыслях, появившихся так внезапно и в таком хлопотливом месте, неожиданно вздрогнула, и ее пушистые ресницы взлетели крыльями вверх:
– Немного. Отвлекаюсь от домашней суеты. Иногда стихами живу, ибо, знаешь… – и она не закончила свою потаённую мысль.
– Не скромничай! Верю, что есть успехи. Не может их не быть! – уверенно произнес Горин, зная наверняка, что Наталья Николаевна в поэзии заняла свою высокую нишу.
– Совсем небольшие, – опять поскромничала Наташа. – Что-то получается, что-то нет.
– Ну давай, Ёжик, выкладывай! Ты же умеешь тронуть сердце и заиграть на душевных струнах, чтобы они запели или, наоборот, зарыдали. Что не так?
Наталья смутилась и, заправив вьющуюся прядь волос под шапочку, ответила:
– Ты, Вадим, как всегда, преувеличиваешь мои успехи и при случае возводишь меня на пьедестал, где места уже давно заняты другими. Давно и напрочь!
– К сожалению, не всегда по заслугам, а по знакомству да по деньгам. Факт! Тебя-то тащить некому… – Горин разглядывал снова лицо женщины, родной и такой любимой, но никогда не принадлежавшей ему. – Что-то новое написала? Не заставляй нервничать!
– Если хочешь, зайдем в вокзал, и я тебе кое-что прошепчу.
Через несколько минут они уже стояли в углу вестибюля, в стороне от не прекращающегося людского водоворота. Горин торопил её, зная, что она пишет звонко и тревожно. И он взмолился:
– Ну, хоть несколько строчек! Тех, что берут за душу и не отпускают неделями. А лучше прошепчи мне на ухо что-то из нового… – И Горин тут же ощутил у своего лица, как это было раньше, шелест её горячих губ, которые выдыхали ему в ухо умопомрачительные строчки неудержимой и страстной любви. Сердце его волновалось. – Что-то новое есть? Есть же!
– Конечно. – Наташа метнула глаза вниз, словно уронила их, и некоторое время медлила. На её лице, наконец-то, появился румянец, так украшавший её смуглое утонченное лицо. Она была восхитительна! Этого Горин не заметить не мог.
– Ёжик, не тяни! – торопил он её, а про себя думал: – Стихи… Её стихи непревзойденные! Их так ему не хватало за последние два года.
– Но… но… – пыталась она оправдаться. – Не место здесь для поэзии. Если бы… – и её мысли снова увели их, двоих, в отдельную полутемную комнату, где они смогли бы принадлежать друг другу до глубины счастливого отчаянья, до самого дна тех чувств, где всё выгорает и где всё испепеляется и сжигается…
– А ты тихонько. Я всё услышу.
И зашелестел её незабываемый, её необыкновенный голос, и её пухлые губы произносили слова, которые, точно стрела, попадали Горину в самое сердце.
Живу —по-прежнему одна,
В душе так холодно, тоскливо…
О, знал бы ты, как сиротливо
Я пью печаль свою до дна!
Глаза Горина повлажнели, а до него доносились строчки безысходной правды:
Увижу вновь твой блеск очей
И утону в них шаловливо…
Живу той радостью счастливой
Среди тоскующих свечей…
Горину показалось, что он задохнулся от этих правдивых строчек, вылетавших из слегка вздрагивающих уст такой любимой и желанной женщины. Взять бы её сейчас на руки и унести в красивый край, где нет лжи и ненависти, предательства и душевной тревоги. А до него доносился её ангельский голос:
А мне любить – себя дарить
Тебе до капельки, до донца,
Не помня, что-то говорить,
И восторгаться и поить
Напитком жаждущего солнца…
Горин взял её руку, поднес к губам и почувствовал, как она дернулась, пытаясь освободиться. Это чувство было для него не ново: эту дрожь он знал и раньше. Он знал её до глубины души.
