Счастье внутри нас - страница 2

Всё, что происходит с ребёнком в этот период, формирует его психику. Но без языка эмоции остаются неозначенными. Это, как если бы вы всю жизнь чувствовали тревогу, но не знали, что это такое. Не могли назвать. Не могли рассказать. Не могли вынести наружу. Это – пытка.

Мы с ним начали с самого начала. С чувств. С ощущений. Я давал ему слова. Я называл его эмоции. Я чувствовал их вместе с ним. Три года. Каждый день. Шаг за шагом. Он начал различать. Начал осознавать. Начал говорить. Его мир начал обретать форму.

Сегодня он – взрослый. Он учится. Он живёт. Он дышит.

И вот в чём суть: нейробиология назвала бы его «трудным», сказала бы: «органическое нарушение». Но никто не задался вопросом – а что он чувствует? Что он переживает? Где в нём боль? Где в нём человек?

Почему он попал ко мне? Может быть мои знания позволяли понять суть проблемы человека.

Что бы произошло, если бы этот пациент был направлен к психоаналитику? Как вы знаете, в моем случае он был направлен сразу к обоим. Поэтому я и использую этот пример. Потому что я смотрел на него с обеих точек зрения.

Сначала я подумал: «Ну да, я убежден тем, что слышу и вижу, и нейропсихологическим обследованием пациента», и я почувствовал, что этот диагноз действительно применим. Он соответствовал всему, что я видел в нем, это была глухота. Но давайте вернемся к вопросу: «Какова была бы точка зрения психоаналитика при встрече с пациентом такого рода?».

Прежде всего, психоаналитик, вероятно, сказал бы, что этот пациент не для него. И это, в сущности, причина того, почему разбираю ситуацию здесь. Потому что я думаю, что этот пациент для психоаналитика ровно так же, как для невролога вполне подходит. Потому что, безусловно, у этого пациента есть психиатрическое расстройство наряду с его неврологическим расстройством, и отсюда термин нейропсихиатрия, поле нейропсихиатрии, которое развилось в последние годы. Но без особого интереса к психоанализу.

У психоаналитика есть полное право и все причины спросить, почему пациент пугается. Но он бы не хотел смотреть на такого пациента в таком ключе, так как ему бы ответили «он пугается, потому что у него заболевание мозга», и на этом бы всё остановилось. И, как я говорю, это проблема, потому что да, мы все знаем, что у пациента есть заболевание мозга, но пациент – тоже человек.

Что отличает психоаналитика, так это длительный сбор анамнеза. Они берут гораздо более длинный анамнез, чем было бы уместно для ответа на неврологический вопрос и на неврологическое лечение, вытекающее из ответа на этот вопрос. Но когда ваш вопрос: «Почему этот конкретный ребенок беспокоится по каждому конкретному поводу? Что это такое?», вам нужно взять другой вид анамнеза. Точка соприкосновения с обычной клинической медициной заключается в том, что вы берете очень длительный анамнез.

Мое впечатление от этого разворачивающегося психоаналитического исследования этого пациента было следующим: "Я больше не управляю своими эмоциями, я больше не чувствую».

Это то, что в психоанализе называется интерпретацией. Моя интерпретация заключалась в том, что за всеми этими поверхностными явлениями скрывался основной страх, основное чувство тревоги и страха. Я сказал это пациенту. Что есть такая интерпретация. Я говорил ему это не один раз, а несколько раз, по мере того как картина разворачивалась. Мне казалось, что это то, что он чувствует. И ему не составило труда согласиться с этим.