Она представила мне по именам Любиных мать и отчима. Оба они на её фоне выглядели какими-то невыразительными. Кивнула на парня:
– Это Андрей.
Некоторое время мы ели молча, а я не могла оторвать глаз от старухи. Трудно было определить, сколько ей лет. Морщинистые руки, пятна на лице и шее говорили о преклонных летах. Но при этом все движения у неё были быстрые, чёрные гладкие волосы поседели только наполовину, а глаза, тёмные, как осенняя ночь, смотрели пристально и строго. От такого взгляда, казалось, невозможно было ни скрыться, ни даже немного уклониться.
Она стала расспрашивать меня, предлагать угощение. После мяса и винегрета Любина мать подала кофе с карамельками и сухарями.
Старуха отпивала медленно, с наслаждением.
– Сколько, говоришь, лет твоей дочке? – спросила она.
– Четыре.
Она облокотилась на ручку старого коричневого кресла.
– А у меня две дочки и сын. Но могло быть больше. Я ведь сделала девятнадцать абортов.
Когда человеку сообщают что-то неожиданное, но хотя бы теоретически укладывающееся в его картину мира, обычно говорят, что он испытывает удивление. Когда же он слышит или видит вещь, которой даже не мог вообразить, то удивления не бывает – бывает ступор от того, что ты пытаешься хотя бы немного осознать только что воспринятый факт. Я не знаю людей, удивившихся информации о том, что ближайшую к нам звезду Альфа Центавра отделяют от Земли четыре с лишним световых года. Это настолько невероятно, что находится за пределами удивления.
Старуха ещё много рассказывала мне о своём муже, о старшем сыне, который умер, о разных событиях в своей жизни. Меня уже стали утомлять эти рассказы, но слушать её вполуха было навряд ли возможно – здесь, в этом доме, она царствовала и правила.
– А ты почему к нам раньше не приезжала? – довольно строго спросила она, когда мы уже прощались.
Я растерялась.
– Так вы меня не звали.
– Теперь зовём. Приезжай к нам, когда захочешь, – одарила она меня монаршей милостью.
С Любой мы договорились, что она придёт в понедельник и вместе со мной, чтобы было не так страшно, явится к заведующей с повинной. Она пришла во вторник. Весь садик смотрел на неё откровенно неприязненно, хотя на сей раз у Любы не было ни блестящего платья, ни привычной красной помады на губах.
– Попроси остаться, – посоветовала я ей.
– Нет, – неожиданно решительно отказалась она. – Подумай сама, как мне тут работать? Все надо мной насмехаются. Одна ты нормальная.
Заведующая, разумеется, отчитала Любу. Я побыла с ней некоторое время, пока меня не попросили уйти, да я и сама почувствовала, что теперь им надо поговорить наедине. Сидели они долго, и минут через десять я не выдержала и подбежала послушать. Люба плакала и повторяла одно слово:
– Верну, верну.
Оказалось, что она ещё до нового года набрала долгов на четырнадцать тысяч. Только завхоз ссудила её при всех. Остальные, жалея, втихомолку, как и я, решили занять Любке кто пятьсот рублей, кто тысячу, кто полторы. Никому она долг пока не отдала.
Отрабатывать две недели она отказалась наотрез:
– Пусть заплатят меньше, я туда не приду. Они меня теперь ненавидят. Какую-нибудь гадость сделают. Или ребёнку моему сделают. Уйду так.
Ей выплатили деньги, из которых она вернула большую часть долга.
– Отдашь мне в марте? – попросила я.
– Конечно! Я сейчас устроюсь куда-нибудь, садиков много. И отдам тебе.
Садиков, конечно, всегда было много, и нянечки в них требовались постоянно. Однако у Любки было две существенные детали: уже родившийся и скоро собирающийся родиться ребёнок.
