– А ты можешь съесть? – удивилась я. Вскользь, мимоходом, лишь бы что-то сказать. Мне, в общем, уже было по фигу. Качели понеслись в обратную сторону. Истерика вышла на новый виток. Меня так достали за сегодняшний вечер, что хотелось рвать и метать. И агрессия, зацепившая Грига, нашла себе новую цель.
– Эй, кто вы такие? – заорала я, гневно размахивая лаковой шпилькой. – С какого Шопена к нам привязались? Мы вас трогали? Нарушили какой-то закон? Я что, не могу возле дома поцеловаться с красивым парнем? Который, на секундочку, спас мне жизнь?
– Эм, – очень емко ответил кто-то, прикрываясь светом прожектора.
Бесит! До чего бесит, то свечи убогие, то софиты в лицо! Никаких условий для творчества!
Я прислушалась и уловила звук – легкий треск мотора, электрический гул. У скрипачей сильные кисти, и моя туфелька устремилась в атаку, как ракета класса «земля – земля», со всей дури запущенная в полет.
Снова раздался звон, и освещение убавилось вдвое. Стали видны силуэты людей и машина, за которой спрятались гады.
– Фара, – прокомментировал Григ. И от души расхохотался. – Аля, ты бесподобна! Успокойся, девочка из метро, не воюй с Бюро, не теперь. Я постараюсь уладить дело, только больше ничего не ломай.
Я не успела задать вопрос или ответить на глупую шутку. Откуда-то из темноты двора в нас полетели карты. Обычные игральные карты – дамы, десятки, тузы. Семерке удалось зацепить щеку Грига, оставив кровавый след, и я осознала, что они острые, целая колода белых ножей в отместку за мою несчастную туфельку. Карты светились во мраке, вспыхивая красным и синим.
Григ рыкнул и дернул меня за плечо, прикрывая собой как щитом. Он круто умел рычать, каждый раз меняя эмоцию! Сейчас почудился холодный гнев, усилился гул рассерженных ос, что был его личной мелодией. Порывом налетевшего ветра выбило вторую фару. Ударом шаровой молнии вырубило все фонари, и в окутавшей улицу мгле нас двоих окружило защитным кольцом. Пять тонких огненных линий, напоминающих нотный стан, проявились в темноте, подчиняясь Григу. И летящие смертоносные карты осыпались пеплом, коснувшись их. На нотоносцах проявились знаки – альтерации, скрипичный ключ, акколада. Проступили ноты, тяжелые, мрачные: Григ творил песню ответной атаки…
– Курсант Обухов, прекратить! – Новый голос перекрыл какофонию звуков. – Двадцать дней карцера за своеволие. Немедленно отправляйтесь в контору!
В темноте кто-то ойкнул, карты погасли.
– Но, Вадим Никанорыч… – прогундели в ответ.
– Выполнять! – рявкнул сердитый начальник и, услышав торопливое «есть», смягчился: – Иди уже, горе-вояка. Еще станешь на сборах байки травить, как бился с Григом за красну девицу. Григорий Андреевич, поговорим?
– Слушаю, господин Фролов.
Голос Грига был холоден и спокоен. Он до боли впился в мое плечо, давая понять, что лучше не рыпаться и веселье закончилось не начавшись. Будто метил меня синяками.
– Только музычку развейте, голубчик. И фонарики зажгите, мне неуютно.
Нотоносцы мигнули и будто втянулись под хищные ногти Грига. Уличные фонари разгорелись с противным жужжанием, как разбуженные шмели.
– Вы со свадьбы такой нервный, Григорий Андреевич? Гляжу, и сувенирчик с собой прихватили. Это что же было? Десерт?
Испуг и отупение отступали, и я поняла: десерт – про меня. Заменитель свадебного торта на блюде. Еще бы и торги провели, кому достанется первый кусочек!
