– Держи, – Давид протягивает открытую пачку, возле мальчишеских неровно обрезанных ногтей кожа обкусана до крови.
Он молча рассматривает Аню, его взгляд – изучающий, холодный, проникающий под кожу. Под таким взглядом неуютно, как на рентгене, при этом Ане почему-то хочется показаться классной, умной, интересной под этим взглядом.
Аня отводит глаза и вообще жалеет, что не осталась в офисе. Давид рассказывает о себе: он в «Арт энд блад» с самого основания, Громовскую знает лет десять, ставит спектакли в своём андеграундном театре Freedom. Аня про него слышала, но на спектаклях никогда не бывала.
– Приходи. В субботу играем Сару Кейн. Напиши мне, я тебе приглос сделаю.
Как же Аня завидовала, когда видела, что кто-то проходит по пригласительным. Обычно это были модные юноши и девушки, наверняка они знали всех в тусовке, со всеми дружили, да и сами, скорее всего, были творческими и талантливыми.
Аня отвечает про жизнь в Варшаве скованно, односложно, ей нечего рассказывать. Давид сыпет именами (Тадеуша из Нового театра знаешь? Мы с ним так оторвались на прошлых «Слезах Брехта»!), но Ане они ни о чём не говорят. Давид упоминает, что вчера был на ретроспективе Михаэля Ханеке, смотрел «Пианистку» в который раз.
– Люблю этот фильм. Но концовка… Никак не могу её разгадать, есть ощущение, что Ханеке её просто… слил, потому что так и не придумал, чем ещё это всё можно закончить.
– А ты книгу читал?
– Нет, а есть книга? – в его глазах пробегает интерес.
Аня усиленно кивает.
– Ну, не знаю, и что? Хорошая? Я как-то не могу представить, что в романе сказано больше, чем Ханеке передал в кино.
Вот она, территория Ани, тема захватывает её, и в такие моменты стеснительность отступает.
– Эльфрида Елинек сама была пианисткой и проходила через что-то похожее с матерью. Книгу тяжело читать, я смогла с третьего раза, до этого меня просто тошнило.
– В смысле, плохо написано?
– Нет, наоборот, написано слишком хорошо, слишком… убедительно. Этот мир невроза и ужаса слишком настоящий у Елинек, он как будто пропитывает тебя, а тело это всё отторгает. У тебя такого никогда не бывало?
– Нет! – Давид улыбается, колечко впивается в нижнюю губу. – Вообще не понимаю, как это. Но звучит многообещающе, – только сейчас Аня замечает, какие тёмные у него глаза.
– У меня было именно так. И фильм, кстати, отличается от книги. Хотя фильм я тоже люблю. Но в книге… В книге понятно, что то, что с Эрикой делает Клеммер… Понимаешь, это хорошо. Он ей делает услугу. Можно даже сказать, спасает.
– Ну-ка, объясни, – Давид тушит бычок, изящным щелчком отправляет его в мусорку, прикуривает новую сигарету, протягивает Ане пачку, Аня быстро кивает, по-хозяйски достаёт сигарету, немного наклоняется, чтобы Давиду было удобнее дать ей прикурить. Затягивается.
– Ну смотри же, Эрика в пузыре с матерью, да? Мать её сожрала, у Эрики ни секса, ни жизни, и она с этим миром никак состыковаться не может. Эрика лишняя, она урод, никто с ней не готов пойти на близость и отношения. А Клеммер, даже зная о ней всё после того письма, всю подноготную – готов. Он вступил с ней в отношения. Настоящие, человеческие. Да, извращённые, да, ни к чему не ведущие, но наконец-то у Эрики появился хоть кто-то, кроме матери. Он её спас, Клеммер. Изнасилованием он разорвал её связь с матерью, сделал её отдельным человеком.
– Изнасилованием он её спас, да? – Давид совсем пристально рассматривает Аню, его глаза почти сливаются с чернотой зрачка. – А что ты вечером сегодня делаешь, Аня? Показывают «Белую ленту» – сходим?
