Сёма-фымышут 8—4 - страница 8

«Обер» фыркнул небрежно, оценил радушие и «незлобливость» «противника» и не обиделся.

– Может, из «зёмы» Серых, – уточнил он, задумался, не согласился сам с собой и совсем уж заморочился:

– Нет. Из «Серой зёмы» с Чёрной «подзёмой».

Он снисходительно, неприметно усмехался, когда Колб называл меня Серым. В доверительных беседах наедине предположил, что я – из «Оранжевой зёмы», где «красивные радуги», жёлтое солнце, «добрые люди» и тёплые, вкусные дожди.

Думаю, Сёма слышал известную тогда песню со словами, как мне помнится, «Оранжевое небо, оранжевые дети, оранжевые песни, оранжево поют». Отсюда его ассоциации относительно меня. Не стал спорить и возражать. Пусть будет так: я – из «Оранжевой зёмы».

В «Серой зёме», по мрачным рассказам «обер-лейтенанта», дожди были кислые-прекислые, прям «кисляндия»! От осадков, в виде кислотного дождя, «лезла» кожа, выползали на морде и «везде» прыщики, фурункулы и язвы. Злые люди жили – были повсюду: в балках, бараках, в школе, и на самом руднике. В «Серой зёме» никогда не бывало на сером небе цветных радуг.

– Одна серятина, – нахмурился Сёма. – Чёрные тени у нас тоже есть. Забой в руднике – чёрный. Дыра. Страшенная. Ночь – тоже тень, чёрная. Глыбокая – преглыбокая, как шахты, как… смерть.

В безветрие из труб рудника поднимались столбы серо-грязного дыма, загибались над сопками огромными тенями горбатых «мертвяков», рассыпались в пыль и прах, накрывали, придавливали рудник и посёлок серой, дымной, тяжёлой крышкой.

«Серая зёма» и «Белый мир» Сёмы

Дышать в такие дни становилось невыносимо трудно. Бредёшь в ядовитом тумане и сипишь, сипишь, будто больной, немощный старик. Задыхаешься. К вечеру ветер дунет в сторону рудника. Можно жить дальше, дышать полной грудью, а не втягивать воздух струйкой, со свистом сквозь зубы и не задыхаться, как рыба в пересохшем пруду.

– Не посёлок, а гроб с яйцами, – мрачно пошутил Сёма.

Почему с яйцами? Оставалось для меня долго загадкой.

К зимней сессии «обер – лейтенанта» не допустили, за неуспеваемость по всем предметам. Перед расставанием, в один из вечеров, валяясь одетым на «голой», панцирной сетке кровати, он рассказал свои наблюдения за муравейниками, куда «сопляком» безжалостно совал палочки, будоражил муравьиный народец, выковыривал белые продолговатые, как рисинки, яйца, наблюдал за паникой крохотных жителей.

Пока однажды фронтовик, инвалид Чванов не отругал мальчугана:

– Не делом ты занят, малец! И в нас так вота кто-то сверху тычет палкой. Вишь, я без ног остался.

Сёма призадумался, бередить муравейники с тех пор перестал. Теперь весь посёлок с рудником казался ему большим муравейником… с яйцами.

Мрачная философия жизни «отставного» «обер-лейтенанта» была далёкой от моего понимания того благополучного, светлого и счастливого мира, в котором я жил с родителями до приезда в ФМШ.

Научный городок нам предоставил возможность попасть в сияющий мир свободы, радости и познания.

– Академ из какого мира? – спросил я. – Какая «зёма»?

– Белая, – уверенно ответил Сёма. – И – Зелёная. В сосняках. Здесь всё белое: дома, школа, магазины – белые. Класс! Да. «Белая зёма». Точняк. Белая, – повторял он с придыханием и затаённой радостью. – И Зелёная. Запашистая. Сосняк везде. У нас на посёлке трава, кусты, даж листья на деревьях – серые.

Казалось, свою теорию о цветных мирах, зонах и землях Сёма совсем недавно открыл для себя самого, именно в «Белой зёме», в чистом и ухоженном Академ-городке учёных. Для меня открыл тоже. По дружбе. Хотя дружбы как таковой не случилось. Не успела зародиться. Было общение, порой вынужденное. Были разговоры на разные, сложные темы.