– То есть, ты хочешь сказать, что это по силам только отшельникам? Но как? – Владимир Иванович собрался было сказать что-то еще, но себя оборвал.
– Понимаешь, бать, – Павел поводил глазами и остановил взгляд на герани, которой всегда доставались его раздумья. – Возможно же прослеживать интенциональность своей собственной жизни, эту способность сознания быть направленным на некоторый предмет. Тогда, считал Гуссерль, сохраняется феномен непрерывности опыта, и он связывает одного субъекта с другим. Человеческое «я» в этом случае способно вжиться в сферу другого «я», вчувствоваться в него… Оно выходит за пределы себя самого и соединяется с любым другим во всех возможных коммуникациях.
– Подожди, подожди! – Владимир Иванович поднял руку. – Никак не возьму в толк… Значит, все же нужно оставаться среди людей?
– Думаю, Гуссерль имел в виду все же людское окружение, но в некотором роде отстраненное, – кивнул Павел. – Я представлял, когда читал об этом, что так же одно «я» может проникнуть и во множество других «я», не только в единичное. А вот сейчас я подумал, что этим вполне можно объяснить и способности ясновидцев. Почему нет? Гуссерль считал, что психология обязана анализировать «очищенные акты сознания», обязана выносить за скобки «предметную сущность объекта».
– Каким образом? – Владимир Иванович кивнул.
– Вот этого он как раз и не объяснил, – Павел развел рука-ми. – Но мы вправе предположить, что такие способности имеют далеко не все люди, а те именно, кто от природы наделен талантом раскрытия своего «я» для проникновения в него окружающего мира. Как-то так…
– Интенциональность? – Владимир Иванович тогда привстал даже, но снова сел. – Ты, Паша, запиши мне эти слова. А статьи, на которые ты ссылался, не дашь ли прочесть? Мне глазами воспринимать проще…
Павел тогда пообещал, и в это время разговор прервался. Вернулась мать с горой посуды, за ней с носатым чайником Маша, и все уселись пить чай.
Павел спрашивал себя потом, что же так сопротивлялось в нем всякий раз, если разговор о его специальности заходил среди родных, но внятного ответа получить не мог.
«Да не мое это было, – в конце концов сказал он себе, – не собирался я эти знания применять, не верил вообще, что их можно где-либо в жизни применить».
Он назвал свою первую специальность «полезной ошибкой молодости», на чем и успокоился. С тех пор довольно долгое время попытки Владимира Ивановича поговорить о психологии Павел мягко обходил. Ему куда приятнее было послушать о том, что науки никак не касалось, но стояло незыблемо и позволяло на себя опираться каждому, кто этого искал. Теперь он уже был не прочь и сам рассказать о чем-то, но ожидание батиных откровений все же действовало необычно на Павла.
«Как на ребенка приближающийся Новый Год», качая головой, думал он.
Машина болезнь сильно повлияла на здоровье Владимира Ивановича, и при встречах завести с ним какой-либо серьезный разговор у Павла просто не поворачивался язык. Но ведь именно теперь и возникли эти неотвязные вопросы о смысле жизни, или может быть о бессмысленности ее.
…Пусть поскорее мать уезжает в свой Египет! Павел представлял себя рядом с тестем, их вечера вдвоем, когда Маша уже спит, и никому никуда не надо спешить. Конечно, оставалась опасность, что старик увидит в дочери то, что в короткое время встреч заметить не успевал. Но вдруг это не покажется ему таким уж страшным, вдруг он и так уже понял, смирился, знает выход… Тогда можно будет наконец расслабиться хоть немного и позволить ему, старшему и надежному, пусть на несколько вечеров взять на себя ответственность за все, что произошло у Павла в судьбе.
