Веревки на собачьих лапах с трудом разрезали, Маша снова щенка схватила и потащила в комнату на диван, уселась и задышала на глубокие следы веревок.
Лидия Александровна оставила свои попытки навести порядок. Ее уговоры положить щенка на подстилку и на пол – кто-нибудь, принесите хоть старое одеяло, на нем же грязь, животное может быть заразно! – не помогли, Маша, как ребенка, положила щенка в угол дивана, а на пол уселась сама, глядя благоговейно.
Щенок неподвижно лежал на боку, кожа да кости, лапа к лапе, длинная шея вытянута, голова немного задрана вверх. Он мог бы показаться мертвым, если бы не вздымающиеся бока. Пару минут на него смотрели, не зная, что предпринять.
Наконец Владимир Иванович очнулся:
– Так, – вынес вердикт он. – Надо что-то делать. Машуня, раздеваться, мыться! Где шапка? У тебя ничего не болит? Давайте-ка к столу. Пусть собачка придет в себя, а мы пока повечеряем, попразднуем праздник, а, деду? И щенку надо дать воды.
Лидия Александровна взялась просматривать программу телевидения, Нина Дмитриевна что-то переставила на столе, Павел полез за биноклем, а Владимир Иванович сам принес блюдце с водой и поставил перед мордой щенка, но тот не двинулся с места. Маша пальцем стала смачивать щенячий рот, вода стекала по ободранному подбородку, к тому же щенок не моргал, и только дыхание да пробегающая волнами дрожь говорили о том, что он жив. Владимир Иванович чуть ли не силой отправил Машу умыться, переодеться и опустил блюдце с водой на пол. Павел сходил в коридор, повесил на вешалку грязное Машино пальто, не нашел шапки, и все наконец уселись за стол.
Маша с грехом пополам поведала о своем ужасном приключении, Владимир Иванович – Господи, что происходит с человечеством! – преподнес деду Попсуйке шарф, Павел подарил бинокль, а Лидия Александровна напомнила, что колбаса из спецзаказа, и просто так ее не достать, а ей вот, хоть она и на пенсии, не отказали по старой памяти. Довольный дед рассматривал бинокль и рассказывал историю о своей старой двуглазке, потерянной давным-давно, в благословенные времена, когда он вместе с Петлюрой защищал от погрома еврейское местечко.
– Так ли уж с Петлюрой, а деду? – Владимир Иванович покачал головой. – А разве ж Петлюра не сам евреев громил?
– Холиле6! Нет, милок, никак нет. А майсе из гевен азой7, – дед тоже закачался, сощурился. – Симона-то Петлюру завсегда «жидивским батьком» величали, и ты не слухай, где брэшут, тут слухай, покуда я тебе живой, покуда не умер`у! Петлюра, он был благородным батьком, а не какой-нибудь падалью, вот тебе мое слово…
Щенок все еще лежал без движения, на него поглядывали, а Маша вообще не сводила глаз. Наконец он шевельнулся, Маша схватила Павла за рукав: «Смотри, Паш-Паш, смотри!», и все повернули головы к дивану.
Как будто он крепко спал, хорошо выспался и наконец проснулся, щенок поднял вверх морду, затем снова опустил ее на диван, слегка потянулся и начал подниматься.
Он вставал по частям. Сначала поднял зад и стал похож на верблюда, затем максимально распрямил до невозможности кривые передние лапы, которые оказались короче задних иксобразных, и перестал быть похож на кого бы то ни было. Серый, в проплешинах и запекшихся корках, с кудластыми клочьями короткой шерсти на сгорбленной спине, все еще стоя задом к публике, он снова потянулся, хвост, сплющенный посередине, как будто его жевали, но не дожевали, оттопырился, а его кончик принял форму непристойного жеста.
