– Ты, девонька, купи мне калач, калач купи, да к обеду принеси деду старому, – просил дед Попсуйка. – Коза козой, слава те, пес – дзвиночок8, – качал он головой, закрывая дверь.
Маша не могла бы вспомнить с точностью событий тяжкого дня, когда она спасла своему любимцу жизнь, а о словах «дома развяжешь, иди домой», прозвучавших тогда в ее сознании, и вовсе забыла. Порой ей казалось, что Страхго говорит с ней, но сначала это каждый раз было словно впервые. Делясь с Павлом или отцом своими открытиями, Маша объясняла всегда: «Его глаза мне сказали», не задумываясь ни о том, как это звучит, ни о том, было ли оно на самом деле.
А звучало оно вполне нормально, ни отец, ни, тем более, Павел ничего неправильного или настораживающего в откровениях Маши не усматривали. Говорящие глаза животных, не старо ли это, как мир? Тем более, глаза животных, которых любишь.
Добрая прихожанка храма, где служил Владимир Иванович, согласилась заниматься с Машей химией, а к биологии и русскому языку она готовилась сама, твердо решив в медицинское училище поступить. Дом она прибирала быстро, незатейливую еду готовила легко, а занятия не сложны, Маша с удовольствием копалась в биологии, анатомии, а к химии относилась с уважением, но старалась от нее побыстрее отделаться, все же этот предмет у нее не ладился. Свое свободное время она отдавала теперь собаке, включая выходные, по которым встречалась с Павлом. Если только их не приглашала к себе Нина Дмитриевна. Доехать до Прелаповых с псом было почти невозможно: они жили в Черемушках.
После обретения Страхго Павел стал звонить Маше чаще, назначал ей встречи, приезжал к Бережковым, и Владимир Иванович с надеждой смотрел на дочь. Но Маша, так трезво относящаяся теперь к домашним делам и будущей профессии, общаясь с Павлом, по-прежнему витала в облаках. Отец не находил ни следа влюбленности в дочери, не чувствовал ее и Павел, но оба не сговариваясь утешали себя тем, что вода точит камень, и что Маша попросту медленно взрослеет.
Дед Попсуйка каждый визит Павла отмечал по-своему, и это было особенно явно, когда Владимира Ивановича дома не оказывалось. Старик непременно мелькал в коридоре, когда Павел приходил, и не уставал шуршать шагами почти все время, пока тот оставался. Хоть и был он невидим, но Павлу не раз хотелось попросить, чтобы дед перестал путаться под ногами. За последний год старик сдал, даже ходил теперь, покачиваясь, но необъяснимым образом он продолжал наполнять собой пространство квартиры. Павел, навещая свою подружку, ни разу не ощутил себя с ней наедине.
Подсохший Попсуйка поскрипывал кожаными штанами, громко вздыхал, покашливал и что-то бубнил за еле прикрытой дверью, которую Маша никогда плотно не затворяла. Страхго водил глазами с двери на Павла и обратно, вращал ушами, как локаторами, и казалось, в самом деле излучал некую энергию, которой от Павла вовсе не стоило отражаться.
Были ли это Павловы фантазии или в самом деле и собака, и дед, да и вся обстановка квартиры существовали заодно, но каждый раз он понимал одно и то же: к Маше с чувствами подходить рано, она не ответит.
Всякий раз, едва подобные мысли приходили ему в голову, Павел вспоминал своих однокурсниц, умствующих особ, из-за которых он поначалу чуть не отказался от выбранной специальности. Учиться среди девочек, не произносящих ни слова в простоте и имеющих ответ на любой вопрос, это было еще каким испытанием. Только тем, что возвел девичий коллектив в такое почетное звание, Павел и сумел заставить себя учебу продолжить.
