– Знаешь, Эдит, я не могу. У меня куча дел.
Тогда Эдит почувствовала, что может спокойно возвращаться в Европу.
– Пожалуйста, не думай, дорогая, что ты должна выглядеть как писатель, – напутствовала ее мама, но Эдит уже переросла эти советы.
За год жизни в Париже Фаллеры приобрели друзей; в чьем-нибудь милом доме она вполне могла рассчитывать на комнату, в которой будет писать, а вечера сумеет заполнить массой интереснейших вещей. Эдит, серьезная молодая особа, никому не причиняла беспокойств. Постоянных поклонников в Америке у нее не осталось, и в Европу она ехала вовсе не за этим. Она ни разу по-настоящему не влюблялась, но, как позже мне говорила, вспоминая свой отъезд из Нью-Йорка, что в глубине души полагала – пожалуй, пришло, время «по-настоящему влюбиться». Правда, сначала хотела написать что-нибудь значительное. Эдит признавалась: она понятия не имела, что это будет за произведение, и, более того, не могла представить себе, какой должна быть эта «первая настоящая любовь». До той поры она спала только с двумя приятелями, одним из них был тот, музейный.
– И вовсе не для того, чтобы пристроить маму, – говорила мне Эдит. – Она бы и так нашла себе занятие.
Человек этот был женат, имел двоих детей, но заявил Эдит, что хочет ради нее оставить семью. Она порвала с ним, вовсе не желая, чтобы он ушел от жены.
В Париже в первый же день Эдит пригласили погостить друзья ее родителей, они предоставили ей роскошную комнату и студию – живи сколько пожелаешь. Отправившись за покупками, она немедленно обзавелась фантастически дорогой пишущей машинкой с французским и английским шрифтами. Она не выглядела как писатель, но посмотрите, как серьезна была она в двадцать один год!
Поначалу Эдит тратила уйму времени, отвечая на письма матери. Та была необыкновенно захвачена своей работой и занималась тем, что на жаргоне музейщиков называлось «закруглять современные серии». В Музее современного искусства были представлены почти все крупные и малые направления живописи двадцатого века, однако работ некоторых второстепенных художников еще недоставало. Заполнить эти пробелы как раз и стремилась мать Эдит. Ни о ком из тех художников, которыми она интересовалась, Эдит никогда не слышала.
– Но мои собственные писания казались мне такими незначительными, – рассказывала Эдит, – что я испытывала жалость и сочувствие ко всем этим неизвестным художникам.
Наши родители, должно быть, чем-то походили друг на друга. Моя мать заинтересовалась малоизвестными писателями как раз в то время, когда напечатали мой первый исторический роман. Конечно, большинство исторической беллетристики – произведения слабые, но мать чувствовала себя обязанной исследовать сферу моей деятельности. Раньше я никогда не читал исторических книг, но она взяла за правило посылать мне свои уникальные находки; и это продолжается по сей день.
Когда я опубликовал свой первый роман и приехал домой повидать родителей, мать встретила меня в дверях – впоследствии это стало ритуалом после выхода каждой книги. Стискивая мне руки, мама говорила, что только-только закончила читать мою книгу, что поражена тем, как сильно она взволновала ее, а папа (мы уже пробираемся на цыпочках через гостиную) как раз сейчас заканчивает читать. Кажется, «пока что» прочитанное ему нравится. И мы крадемся через старый дом, приближаясь к отцу, сидящему в своем рабочем кабинете, как охотники подкрадываются к жертве, которая «как раз сейчас заканчивает» поглощение куска сырого мяса.
