– Что же ты им сказал? – пробормотала она.
– Что? Ничего! – ответил Семко спокойно. – Прежде чем человек бросится в воду, должен проверить палкой глубину.
Блахова сделала утвердительный знак, когда, услышав шорох, отвернулась. Портьера была поднята и смело входила Улинка с тем своим всегда печальным лицом, почти дерзким и грозным, с каким встречала Семко, покуда не прояснилась от его взгляда.
Её деревенский наряд, корсаж, обрамлённый золотом, нитка кораллов, косы, переплетённые лентами, рубашка, богато и изящно шитая, ботиночки с окованными носками, всё убранство делали её очень привлекательной. Эта красота не была хрупкая и ветреная, но сильно развитая и сложенная как бы для боя. Может, она казалась старше своего возраста, но была красивой и мужественной женщиной.
Несмотря на бледное лицо, в ней чувствовалась крепкая натура, только руки имела маленькие и слишком изнеженные. Так же, как мать, её украшали разные драгоценности, хотя Улинка носила их меньше. Семко совсем не удивился её приходу.
Он весело поглядел на неё и улыбнулся. Девушка подошла так близко, что, вытянув руку, могла его поласкать по голове. Мать смотрела то на него, то на неё.
– Я знаю, всё знаю! – отозвалась Улина. – Сорока мне пропела, не скрывайте от меня напрасно. Нашего князя хотят взять королём в Польшу. Не правда ли? А вы, матушка, зачем ему сердце портите? Почему он не может быть королём, иметь два или три великих королевства, как в сказке? Сидеть на золотых тронах? Из золотых мисок есть? Разве он этого не стоит? Разве он не рыцарь? Не храбрый? Только трусы прячутся в ямах и в них сидят!
Мать заломила руки.
– Что ты плетёшь, болтушка? – воскликнула она. – Побойся Бога!
– Бога я боялась бы, если бы моему князю и рыцарю говорила иначе, – ответила Улина. – За печью ему не сидеть, кудели ему не прясть. Пусть идёт завоёвывать королевства, это его ремесло.
У слушавшего Семко заблестели глаза. Он поглядел на старуху, которая в испуге ломала пальцы, аж в суставах трещали.
А Улина смеялась, делая всё более смелую физиономию. – Что тебе наболтала сорока, я не знаю, – начала Блахова, – но ты сама болтаешь, как сорока. У старого покойного пана был добрый ум, всю жизнь спокойно сидел, и краёв у него прибавилось, а что оторвалось, то вернулось. С поляками он жил в согласии, с Литвой не ссорился, к немцам не цеплялся, и сыновьям оставил чем править.
Улина, слушая, улыбнулась.
– Вы его старым помните, но и он был молодым и не всегда сидел, сложив руки за пояс, – сказала она. – Молодому так гнить!
– Молчала бы! – грозно прервала мать. – Он в твоём разуме не нуждается.
– У него свой ум, а у меня свой! – ответила девушка. – Я приказывать ему не думаю. Разве мне не разрешено говорить, когда слова из груди вырываются?
– Да, да, – не слушая её, говорила Блахова, – высылай ты его на войну, отправляй, потому что без войны не обойдётся… а будет тебе приятно, когда тебе его на носилках принесут?
– Цыц, матушка! – сурово и грустно прервала девушка. – Тебе так говорить не годится, не в добрый час!
Старуха вдруг замолчала, признав себя виноватой. Семко встал со стула.
– Гляди-ка, матшка! – другим голосом начала Улина. – Какой он красивый, как ясное солнышко! Разве не к лицу ему была бы эта корона?
– Разве он и без неё не самый красивый! – воскликнула Блахова.
– Достаточно уже этого! – прервал Семко. – Будет то, что Бог даст; никто не знает, что предназначено.
