Один старик крестьянин пришел в сопровождении десяти – двенадцати сыновей или племянников; на всех были широкополые шляпы и синие блузы – то древнее одеяние галлов, которое французский народ и по сие время носит поверх всякой другой одежды как наиболее подходящее и для дождливого климата Франции, и для повседневного труда земледельцев. Приблизившись к людям в черном, о которых мы сейчас говорили, старик снял шляпу – и все родственники последовали его примеру; у старика было загорелое лицо, морщинистый лоб и большая лысина, обрамленная длинными седыми прядями; плечи его сгорбились от трудов и старости. Весьма степенный человек из группы господ, одетых в черное, заметил старика, и на лице его отразилась благожелательность, почти уважение; не снимая шляпы, он протянул крестьянину руку.
– Вот как, папаша Гийом Леру, – сказал он, – вы тоже оставили хозяйство и приехали в город, хоть нынче и не базарный день. Это все равно как если бы ваши славные волы скинули с себя ярмо, решив поохотиться на скворцов, и бросили бы пашню, чтобы потешиться травлей какого-то несчастного зайца.
– Что ж, ваше сиятельство, – начал фермер, – случается, что заяц и сам бежит на вола. Думается мне, нас собираются обдурить – вот и захотелось взглянуть, как за это примутся.
– Оставим это, друг мой, – ответил граф дю Люд. – Смотрите, вот господин Фурнье, адвокат. Он-то не обманет, ибо он вчера вечером сложил с себя обязанности королевского прокурора, и отныне его красноречие будет служить лишь благородным делам. Вы услышите его, возможно, сегодня. Его выступление может быть очень полезным для обвиняемого, но я опасаюсь последствий для самого защитника.
– Ничего не поделаешь, сударь, для меня истина – превыше всего, – сказал Фурнье.
Это был молодой человек, худой, с чрезвычайно бледным, но благородным и выразительным лицом; у него были белокурые волосы, голубые, очень ясные и живые глаза и тонкая талия – поэтому он казался моложе своих лет; но задумчивое, вдохновенное лицо свидетельствовало о незаурядности этого человека и о той ранней духовной зрелости, которая является плодом усиленных занятий и врожденной нравственной силы. На нем было по моде того времени черное, довольно короткое платье и такой же черный короткий плащ; слева под мышкой он держал свиток бумаг и во время разговора то и дело брал его и судорожно сжимал другой рукой, подобно тому как разгневанный воин хватается за эфес своей шпаги. Казалось, он хочет развернуть свиток и метнуть из него молнию на тех, кого он преследовал негодующим взором, – это были три капуцина и францисканец, находившиеся в толпе.
– Папаша Гийом, – продолжал господин дю Люд, – почему вы взяли с собою только детей мужского пола и для какой надобности у них палки?
– А потому, сударь, что мне вовсе не желательно, чтобы мои дочери научились плясать, как монахини. К тому же, по нашим временам, парни егозистее женщин.
– Поверьте, старина, в наше время благоразумнее совсем не егозить, – ответил граф. – Займите-ка лучше место, чтобы видеть шествие, – оно приближается сюда. Да не забывайте, что вам за семьдесят.
– Ну-ну, – возразил старик, выстраивая дюжину своих молодцов, словно солдат, – я воевал под командой покойного короля Генриха и умею играть пистолетом не хуже, чем играли им сторонники Лиги[9].– Он покачал головой и уселся на тумбу, зажав между коленями узловатую палку, на нее он положил руки и уперся в них седой бородой. Затем он прикрыл глаза, словно погрузился в воспоминания детских лет.
