С этими словами он перевернулся лицом к стене и опять с головой укрылся одеялом.
Изумленный трактирщик трижды постучал пальцем по лбу и посмотрел на Граншана, как бы вопрошая его, уж не в бреду ли его хозяин.
Тот знаком велел ему потихоньку удалиться, а сам собрался провести остаток ночи возле Сен-Мара, который крепко спал; старик уселся в широкое, обитое ковром кресло и стал выжимать лимон в стакан с водой, причем делал это с суровым, важным видом, словно Архимед, вычисляющий, сколько раз отражается пламя в расставленных им зеркалах.
У людей редко достает мужества быть вполне добрыми или вполне злыми.
Макиавелли
Предоставим нашему юному путнику спать. Вскоре он мирно отправится дальше по прекрасной большой дороге. А мы воспользуемся тем, что можем обозреть весь его путь, и остановим взор на городе Нарбонне.
Посмотрим на Средиземное море, синеватые волны которого набегают здесь неподалеку на песчаные берега. Проникнем в этот город, похожий на Афины. Но чтобы разыскать того, кто властвует тут над всеми, пойдемте вон по той неровной темной улице, поднимемся по ступеням старинного архиепископского дома и вступим в первую, самую большую залу.
Она была очень длинная и освещалась рядом высоких стрельчатых окон, лишь в верхней части которых сохранились синие, желтые и красные стекла, бросавшие в помещение таинственный свет. Со стороны обширного камина залу во всю ширину занимал огромный круглый стол, покрытый пестрой скатертью и загроможденный бумагами и папками; вокруг стола сидели, согнувшись над перьями, восемь писарей, занятых перепиской посланий, которые им передавали со стола поменьше. Другие стоя укладывали бумаги на полки книжного шкафа, отчасти уже заполненного книгами в черных переплетах; эти люди осторожно ступали по ковру, которым был устлан пол.
Несмотря на то что здесь находилось много людей, можно было услышать, как пролетает муха. В зале раздавалось лишь поскрипывание перьев, проворно скользивших по бумаге, да тонкий голосок человека, который диктовал писцам и то и дело умолкал, чтобы откашляться. Голосок исходил из громадного кресла с большими подлокотниками, – оно стояло возле камина, где, несмотря на жаркий климат и время года, горели дрова. Кресло было из числа тех, какие еще можно встретить кое-где в древних замках, – они сделаны словно для того, чтобы человек, сидя в них, легко мог уснуть, какую бы книгу он ни читал, – так предусмотрительно устроена каждая его часть: пуховый валик нежит бока; если голова склонится, щеки оказываются на шелковых подушечках, помещенных у изголовья, а мягкое сиденье настолько выступает из-под подлокотников, что можно подумать, будто дальновидные столяры наших предков позаботились о том, чтобы книга, выпав из рук, не наделала много шума и не разбудила вздремнувшего.
Но оставим это описание и поговорим о человеке, который сидел в этом кресле и отнюдь не спал. У него был широкий лоб и редкие, совершенно белые волосы, большие ласковые глаза, бледное продолговатое лицо, которому острая бородка придавала ту видимость утонченности, которую можно наблюдать на всех портретах эпохи Людовика XIII. Губы у него были на редкость тонкие, и тут нам приходится напомнить, что Лафатер считает это неоспоримым признаком злобности; поджатый, сказали мы, рот окаймляли небольшие седые усики и модная в то время острая бородка, весьма похожая на запятую. На голове у старика была красная скуфейка, а одет он был в широкий шлафрок и пурпурные шелковые чулки, и был это не кто иной, как Арман дю Плесси, кардинал Ришелье.
