– Всё, кончили беседы! За встречу, за вас, дорогие родственники! – и поднял стакан. – За тебя, Саня, моряка! – Выпил, захрустел малосольным огурчиком.
Летова хмель не брал, да он и не старался налегать на спиртное. Шесть лет не был он в этом доме. Извинившись, встал, прошёл на кухню, сел на лавку под маленьким окном, глядящим в огород, закурил.
Ничего не изменилось с той февральской ночи 1942 года, когда впервые отметилась память об этой кухне. Та же полка, висящая на стене за тем же старым потемневшим столом, та же небольшая загородка с левой стороны печи, то же подполье под русской печью, где он прятался с мамой, и, наверное, не в первый раз. Сейчас перед загородкой стоит табуретка, на ней – знаменитый ведёрный тульский самовар, а тогда здесь в исподнем стоял его дедушка Афанасий Сергеевич Брянцев.
(Самовар и швейную машинку «Зингер» – единственное, что успели закопать в огороде перед стремительным приходом немцев.)
В кухне полумрак, светильник стоял, очевидно, на грудке печи. И в какой-то момент он видит перед собой дедушку, зажимающего левой рукой живот; из-под руки течёт, окрашивая белую рубаху, что-то чёрное. И слышит его голос: «Зоя, меня убило…»
Наверное, он не спал в ту ночь. В доме была только его мать. Бабушка ещё вечером ушла в Приют, где в немецком лазарете лежал раненный в колено предыдущим днём младший дядя – Валя. Он слышит стук в окно находящейся рядом, за дощатой перегородкой, комнаты, бежит к нему, протаивает своим дыханием в заиндевевшем стекле кружок, через него видит лицо бабушки и кричит: «Бабушка! Бабушка! А нашего дедушку убило!»
Дедушка Афоня был убит разорвавшейся в горнице миной; маленький осколок пробил доску и прошил его тело со спины. Память об этом времени цепко держится в его существе – не удалить!
В сенях послышались детские голоса. Летов встал, смахнул набежавшие слёзы.
Входная дверь открылась, в дом разом пытались ворваться оба мальчика: его семилетний Андрей и пятилетний братан Саша.
– Я первый! Я здесь живу! – пыхтел крепкий, копия отца, Саша. Но и худенький Андрей не сдавался; оба упали, зацепившись за порог.
Летов подошёл, поднял за руки обоих, готовых всплакнуть.
– И что вы, братья, не поделили? Невесту, что ли?
Осмысливая неожиданный вопрос, дети передумали плакать.
Андрей, собираясь уточнить, посмотрел на Летова. И вдруг, с испугом заметив покрасневшие глаза отца:
– Ты что, папа, плакал?
– Нет, сынок, это дым в глаза попал. – И уже обоим: – Идите обедать, женихи, вас там заждались! – И подтолкнул их в горницу.
Он вышел во двор, скоро к нему, освободив место у стола новым едокам, присоединился дядя Миша.
– Ты что, Сань, курить начал?
– Начал, дядь Миш, на службе. Как говорят военные: сдался после долгого сопротивления.
Дядя вытащил из кармана мятую пачку «Примы», вынул сигарету, похлопал по карманам:
– Дай прикурить, Саня! Спички оставил где-то.
Курили в молчании.
Саня, разбудив память, сравнивал: что было и что стало.
Было: просторные, высокие сени, сложенные, как и дом, из толстого выдержанного дерева, такой же скотный двор, с большим высоким навесом, под которым складировали сено и солому, высокое крыльцо со ступеньками и большим пространством под ним, где детвора пряталась, играя в салки.
Это был дом крепкого мужика, получившего при Столыпине надел и освоившего его на пользу себе и государству. При доме был ухоженный сад из двух десятков деревьев, малинник, рядом, под небольшим уклоном, – низинка с луговой травой и речка с глубокой, «с ручками», купальней.
