– Ты поняла, о чём я.
Не ругается, а – наоборот – меняет интонацию. Словно бы прогибается. Желает, чтобы я пошла на уступки?
– Не заставляй это объяснять, – молит Хозяин Монастыря.
– Будь добр, – бросаю холодно и с тем отбрасываю книжонку в мягком переплёте, перешитую и переклеенную ни единожды. – К слову, так себе чтиво.
– У нас будут проблемы, Луна. Особенно, когда в пантеоне узнают, что случилось с Гелиосом. Люди сопоставят и додумают, не увидев тебя подле мужа, а увидев в Монастыре.
– В твоих брюках.
Мужчина вздыхает:
– Не раздражай.
– Просто произнеси это, Ян.
– Что?
– Что я в твоих брюках. Произнеси, признай, прими – станет легче.
Наступает и хватает за горло, придавливает к спинке кровати и воет:
– Затряхнуть бы тебя прямо здесь и прямо сейчас, возомнившая себя богиней деревенщина.
Страх не обнажаю, отталкиваю руку и нарочито смеюсь:
– Сколько же у нас общего, правда?!
Хозяин Монастыря взвывает и выдаёт:
– Как тебя терпеть? Как тебя терпел он? Тебя же хочется задушить, Луна!
– Ему тоже хотелось, – парирую следом. – Но не задушить, а придушить. Это возбуждает. Рассказать тебе об ощущениях?
– Закрой рот. Слушать невозможно.
– Оставь меня одну, Ян. Так привычней.
Исполняет прихоть: остаюсь одна и так в самом деле привычней; хотя одиночество ощутимо даже в компаниях. В шумливых компаниях оно особенно ярко.
Покидаю хозяйскую спальню и хозяйский кабинет и нахожу швейку, которая сидит в одном из подвальных помещений и отпаривает костюмы послушниц. После обедни женщина подаёт мне платье. Бюстье и высокие брифы из нежнейшего атласа, вымоченные в чёрном цвете, а поверх – вшитая накидка из батиста, с обтягивающими рукавами и многочисленными шлицами по юбке.
Я смотрю на себя в то самое зеркало, в которое смотрела на нас вместе с Яном. Но сейчас он отравлен и обижен, а потому пребывает в недовольстве и в кабинете. К нему рвётся одна из послушниц с какой-то идеей и тут же веером оскорблений гонится прочь. Никто не способен воззвать к его сердцу: таковое не имеется.
Ухожу в сад. Точнее – его подобие. Привычки выводятся из тела и ума предельно долго, потому я рассекаю меж деревьями-юнцами и приглаживаю издержки цветов. В сравнении с деревенской пустошью это казалось величием природы, в сравнении с пышной зеленью резиденции Солнца – скромным аналогом.
Смотрю на рассекающую небо вицу: протягиваю за ней руки и пытаюсь ухватить клок облаков. Все грёзы и мечты казались такими далёкими и недосягаемыми. Как и прошлое, которое едва-едва лизнуло уходящие пяты.
В кабинете меня встречают две пары глаз. Хозяин Монастыря давится выпивкой, а я вышагиваю в сторону гостя. Порумяненный Бог Воды расходится на тысячу комплиментов и тут же рвётся с приветствием.
– Ах, богиня, – раскусывая слова, протягивает он и опасливо смотрит в ответ.
Я подаю ему руку – липкий отпечаток губ остаётся на тыльной стороне – и спрашиваю о делах. Ян в этот момент скрючено пялится и пятится.
Бог Воды от радости встречи выпаливает всё подряд, а потом радушно интересуется делами семьи Солнца. Заверяю его в спокойствии и ссылаюсь на собственные дела.
– У меня есть некоторые планы на Монастырь, – объявляю я и, бегло и хитро глянув на Яна, улыбаюсь.
Мужчины договариваются о грядущей встрече грядущего вечера и прощаются.
– Китти, – хмыкает Хозяин Монастыря на примостившуюся за дверью девицу в коротком облачении, – киска, проводи уважаемого.
