– А ты с чувством юмора, да? – причитает Ян.
Хозяин Монастыря отворачивается и складывает перед собой кипу бумаг, а я, двинув её бедром, присаживаюсь на стол подле. Бумаги сыплются, Ян нервно сглатывает. Закидываю ногу на ногу, и тогда разрезанная ткань велит мрачному взгляду приласкать одаренную солнечной позолотой кожу.
Хозяин Монастыря быстро смотрит на меня и быстро отворачивается.
– И чего ждёшь? Команды? – издеваюсь я.
– Сколько ещё мне терпеть твои мучения?
– А сколько вытерпишь?
Слегка откидываю угол юбки и вместе с тем здравый смысл.
– Взять, – швыряю следом. – Так ты хочешь? Словно собака на кость?
Хозяин Монастыря с недоверием (оправданным) и непониманием (отверженным) взирает на меня и взглядом просит повториться. Я киваю. Взять.
И на ласкающую в секунду руку, бью и по этой руке, и по её обладателю. Возможно, виноват испитый стакан неясного содержания, возможно, скуренные самокрутки, возможно, девы, которых мы пытались соблазнить назло друг другу.
– Это всё что тебе надо? Всё, чего ты хочешь, да? И плевать: какими силами и чьими жизнями. Ненавижу тебя! – огрызаюсь я и – как вдруг – влепляю Яну полюбившуюся (кому из нас больше?) пощёчину. – Ты прикончил Гелиоса и, едва тело успело остыть, ползёшь под юбку его жене? Чёртов псих. Ты психопат!
– Кричишь сейчас ты, не я. Не я псих.
– Как же я тебя ненавижу!
Вдруг заливаюсь слезами и пытаюсь ударить вновь. Перегрызаю внутри себя слова о Гелиосе. Уродливые слова. Мне следовало молчать. Но скудность лица Яна и его лёгкость после тяжёлой утраты выворачивали и напитывали какой-то злостью, даже злобой.
Хозяин Монастыря наступает и загребает в объятия, останавливая судороги и удары, усаживает к себе на колени и, теплясь к груди, успокаивает. Пытается.
– Я тебя ненавижу, – почти воем добавляю я и добавляю какие-то ошмётки кулаков. – Чёрт бы с тобой, Ян… – и вот уже реву. – Ненавижу…
– Тише.
– Ненавижу…
Он обхватывает талию и жмёт к себе: весь горит, трепещет; желание вперемешку с досадой, вот так смех! – мы приготовили чертовски противный (по своей человеческой природе) коктейль и теперь с лихвой пускались в пьяные танцы двух потерявших рассудок.
Будь в нас чуть меньше напыщенной и неоправданной гордости, которая меж двух сердец лишь возбраняется, ничего бы не вышло. Никакие бы горечи и разлуки не оросили нашу историю:
не прояви он свою непокрытую принципиальность, когда сам подбросил Гелиосу,
не прояви я свою преувеличенную горесть, когда рассыпалась меж монастырскими стенами с воем о не случившихся чувствах,
не прояви он своё малодушие и тщеславие, швырнув оскорбительное предложение стать его женой,
не прояви я свою не отпускающую гордыню, издеваясь над гостем…
О, тысяча «если бы не» и больше собрали из нас нынешних нас: изуродованных не только историей и жизнью, но и самими собою. Однако и прекратиться то не могло. Не могли мы остановиться, больше нет. И потому я предупреждаю Яна:
– Мы с тобой, Хозяин Монастыря, идиоты: были и таковые остаёмся. Пора бы прекратить играть в свои бездушные игры, но ставки уже необоснованно высоки. Я устала, Ян, от такой жизни, хотя только начала жить.
– Добро пожаловать в мой мир, – усмехается он.
И вот я сижу на подоконнике, свесив ноги на улицу, и закуриваю тонкую, утаенную Ману, сигарету. Кольцо отлетает с губ и опоясывает зенитное солнце. Гелиос? Я улыбаюсь ему, как вдруг улавливаю звуки на стороне. Горизонт открывает облако пыли и нечто приближающееся.
