– Ты прибыл заняться благотворительностью?
– С чего ты решила, – ошалел братец. Даже остановился.
– Так бумагу оплатил редакции…
– Это ради любимой сестренки, – ехидно ухмыльнулся Генрих, – не надоело за гроши горбатится? Хочешь, деньжат подкину? Сколько тебе надо?
Мы уже вышли из здания редакции и вышагивали по тротуару.
– Нисколько. У меня своих достаточно.
– Достаточно для чего? В кафе перекусить? Или может быть в Париж слетать?
– Ну почему он меня так раздражает? Родственник же! Сын маминой родной сестры. Мне же ничего не стоит рассказать ему, что часть Лялькиных супермаркетов принадлежит мне, как инвестору. Я вложила в Лялькин бизнес деньги, которые получила фактически случайно. (Об этом подробно описано в книге Я – дура). Мой ежемесячный пассивный доход очень большой. Хватит не только в Париж слетать, но и в Куполе – лучшем ресторане на Елисейских полях, ежедневно ужинать. А работаю я, потому что люблю свою работу.
И делаю ее с удовольствием. Но говорить об этом братцу не хотелось.
– Ты чего, господин миллионер, ко мне, нищенке, прицепился?
– Так помочь хочу.
– А я просила о помощи?
Братец ухмыльнулся:
– Так в семье не принято просить. Надо просто помогать.
И только тут я обратила внимание, что он не просто хорошо говорит на русском языке. Он разговаривает на нем свободно, как будто рос в русскоязычном окружении. Иностранный акцент в его речи просто отсутствует.
Это было очень подозрительно. Хотя, может быть, я просто придираюсь. Ну не нравится мне братец. И все тут. Помогать он приехал! А где он и семья были, когда погиб папа и мама от горя почернела?! Я тогда училась в 10 классе. Папа разбился за неделю до моего выпускного вечера. Мои одноклассники гуляли в ресторане. А мы с мамой слезы лили на кладбище. И кто нам тогда помог? Никто! Папин сводный брат да мачеха тенями бродили возле нас, боясь громкое слово сказать. К жизни нас тогда вернула Лялька. Выпускной бал она, конечно, не пропустила. Но традиционно встретив рассвет, она притащила весь мой класс к нам домой. Двадцать подростков шумной толпой ввалились в наш мрачный дом. Они старались громко не разговаривать, не шуметь, зная, что из этого дома только вчера вынесли гроб и горе притаилось в каждом уголке. Но это у них плохо получалось. Жизнь для них только начиналась, настоящая, взрослая, полная надежд и уверенности, что нет в мире такой вершины, которую они бы не смогли покорить. Накрывая им стол, мама делала все автоматически, украдкой утирая слезы. Никто есть не хотел. Зачем Лялька затащила их к нам, было не понятно. Разместившись кое-как по всей комнате, мои одноклассники, притихли. И когда мама позвала их к столу, они уже спали, посапывая от удовольствия. Сказалось волнение и бессонная бурная ночь. Так мы и просидели не известно сколько. Мама размазывающая слезы по щекам, прижавшиеся к ней с двух сторон две девчонки-подростки: я и Лялька, рыдающие в захлеб. И посапывающие во сне мои, уже бывшие, одноклассники.
Ближе к обеду в надежде получить «сто грамм для опохмелки за упокой души усопшего» к нам заглянул дядя Миша, местный пьяница. Увиденное сказалось на нем странным образом. Он выскочил из комнаты и понесся по деревне с криком:
– Угорели, все угорели! Горе-то какое! Горе-то какое!
Позже, когда толпа людей, собравшихся вокруг нашего дома, поредела и мои одноклассники разбуженные. растолканные и «забранные» своими родителями, покинули наш гостеприимный дом, дядя Миша так и не смог внятно объяснить, с чего он взял, что все угорели.
