Вероятно, я не лучший представитель гофрейской нации. Я вполне допускаю это. Однако, уйти с корабля, дабы поискать отбившегося остолопа, я не позволил никому. А уж как некоторые рвались! Даже боцман и рулевой, а кока вообще пришлось скрутить, связать и запереть, он отказался слушаться и начал спускаться, игнорируя мои распоряжения. Даже когда обсуждения и споры относительно подулеглись, я продолжал чувствовать каждой частичкой своего организма их глухое недовольство. А ведь не дураки, сами должны были смекнуть, что, при худшем из раскладов, лучше потерять одного, чем нескольких, да ещё и куда более важные звенья для команды, чем юнга, даже окажись тот яхонтовым и выдыхающим радугу. Наверно, они сочли меня конченым мерзавцем, но я и теперь поступил бы не иначе. А ведь, как обвинял меня на следующий день не сдержавший слёз рулевой – мы бы спасли этого почти ещё ребёнка, несмышлёныша, подкупленного романтикой дальних плаваний, вскормленной в нём вымышленными историями, если бы только подоспели вовремя. Судя по обнаруженному нами в одной из тех широких щелей в скале трупу – он медленно полз с той стороны, мучительно задыхаясь. Судовой врач объявил, что юнга умирал не менее трёх часов, причём весьма мучительно, и на протяжении всего этого срока тянулся к кораблю, рассчитывая получить помощь. Пальцы его были содраны об камень до мяса, губы – искусаны до крови, он, видимо, бился в судорогах, плакал и кричал, но на таком расстоянии мы не слышали.
– Ты… Ты! Убийца! – орал лучший рулевой, которого я когда‐либо встречал, вцепившись в мои плечи и пытаясь трясти меня. В его синих, как цветущая роща олле, глазах сверкала ненависть, беспримерная и лютая.
Я понял, что, даже если мы выберемся благополучно, он со мной больше никогда и никуда не поплывёт. Даже есть за одним столом не сядет. У нас это называется "вычёркиванием имени" – список, откуда наш народ ничего ни при каких условиях не произносит, исключение памяти о любом разумном из своей головы. На самом деле информация никуда не исчезает, у нас ведь запрещено такое вмешательство в работу мозга на законодательном уровне – мы лишь ведём себя так, будто её больше нет, и, скажу хуже, никогда не было.
– Тахирашвари, это сделал не я, как тебе известно. Поступи я так, как вы все хотели от меня – и я бы ничуть не удивился, если бы, в итоге, вы все валялись рядом с ним, скрюченные такими же судорогами и не дышащие! – признаться, я рассердился и намеренно изменил тон.
– Или бы мы заметили и устранили то, что убило его! – не сдаваясь моему моральному давлению, рявкнул он.
– Это яд, – подал голос врач. – У нашего товарища не было надежды, и в сотню раз меньшая доза свалила бы наповал… Могу ли я использовать его кровь для изготовления сыворотки? Я полагаю, мне удастся рассчитать противовесные элементы и обезвредить отраву.
– Если так – выполняйте, – без раздумий согласился я. – А, пока доктор Тиликалафи не закончит, никому не соваться туда! – я ткнул рукой в белёсые колонны зловеще-молчаливых деревьев. Вздутые, будто животы больных детей, основания их стволов казались мне неестественными, аж озноб по коже продирал.
Несколько моих товарищей поёжились, и почти все кривились, тем самым выказывая, что теперь-то они даже с моим прямым распоряжением очень и очень поразмыслят, прежде, чем разведывать красоты местной природы. Я буду лжецом, если сейчас ляпну, что не боялся до трясущихся поджилок тоже – нет, я бы и сам мог закатить истерику не меньшую, чем честный рулевой, и меня совсем не радовало, что придётся сжечь безвременно почившего привлекательного, милого, старательного и многообещающего мальчика. Но, вместе с нормальным животным ужасом перед тяжёлой смертью, я испытывал и ярость, обычно не свойственную мне. Мы ещё не выяснили, что отняло у него жизнь, но я не планировал терпеть, что у меня отобрали подчинённого, личность, за которую я нёс ответственность, как любой хоть немного смыслящий в своём деле начальник. Я был оскорблён и уязвлён, мне вовсе не хотелось видеть презрение на лице Тахирашвари, безмерно мной уважаемого. Я интуитивно чуял, что загладить вину не удастся, а, значит, я потерял уже двоих, рулевой тоже больше не мой, чувство локтя, связь между нами расторгнута. А, может, и не он один изменил мнение о моей персоне, может, другие просто не отваживались открыто выразить всё, что у них на душе накопилось, мне в глаза? От такого предположения мне стало паршиво вдвойне.
