Северная река - страница 33

Делани поехал обратно в Даунтаун на надземке, озираясь на поредевшую толпу пассажиров. Иногда в поездах он чувствовал себя как в реанимационном отделении. Слишком много людей, чтобы знать каждого. У каждого – история, которую он никогда не услышит, а ему довелось услышать историй печали побольше, чем большинству обычных людей. Он видел их в настоящем, но у каждого из них было и прошлое. Лучше всего закрыться, остановить воображение, обращаться с другими человеческими существами так, как он обращался с пациентами. Отгородиться от прошлого. Если уж приходится иметь с ними дело, то осторожно, а затем вытряхивать из памяти. Они могут исчезать, как слова песни, которые вспоминаются лишь отдельными фрагментами. Стóит беспокоиться лишь о друзьях и нескольких любимых людях, а остальных можно оставить на волю провидения, а дальше, как любил петь Большой Джим, всё будет, как с козой Пэдди МакГинти. Эта песня всегда смешила Молли. Песня из прошлого.

С того момента как он впервые её увидел, он знал, что у Молли было своё прошлое. У неё случился выкидыш на причале Норт-Ривер, но ведь кто-то помог поместить плод в её опорожнённую матку. Кто-то из её совсем недавнего прошлого. Он знал это с самого начала, но никогда её об этом не расспрашивал. Ни в больнице святого Винсента, когда он пытался убедить её продолжать жить – мягкими словами, осторожно прикасаясь к её запястьям. Ни потом. Монахини тоже об этом не спрашивали. Они видели слишком много людей, прошедших через эти палаты, чтобы пытаться судить кого-либо из них. Делани – точно так же. Он ни разу не задал ей вопроса о её прошлом, когда она вышла из больницы, всё ещё в печали и каком-то притушенном гневе. Он не спросил и тогда, когда увидел её на Гринвич-стрит семь месяцев спустя, уже здоровую, работающую продавцом в «Уанамейкерс» и живущую в женском общежитии. Он никоим образом не полюбопытствовал, когда они в ближайший субботний вечер вместе отправились в театр Тони Пастора. Там, когда комики начали свою программу, он впервые увидел её очаровательную улыбку, полную избавления от печали, а потом они тусклым снежным вечером шли по Юнион-сквер, и она вяла его за руку, и повторила три шутки, а затем рассмеялась, и они пошли в ресторан, и даже тогда он не спрашивал. Он знал, что выслушает её историю, если она вообще её когда-нибудь расскажет, но задавать вопросы он не мог. Он не спрашивал в Балтиморе, когда они приехали туда, чтобы пробиться в университет Джонса Хопкинса. Он не спрашивал, когда они въехали в дом на улице Горация и в последующие годы. Он не спрашивал в своих письмах с войны. Он так и не спросил, и она так и не поведала ему свою историю. Но он узнал о ней нечто большое и тяжёлое: эта бессловесная история незалеченной раной оставалась у неё глубоко внутри.

Сидя в одиночестве в конце грохочущего вагона электрички, Делани увидел на другом конце юношу лет семнадцати-восемнадцати, одетого в кричащий костюм начинающего бандита. Тот стоял спиной к двери, держа перед собой руки, будто ожидая, что судья провозгласит его победу, не желая присесть и тем самым подвергнуть риску остро наглаженные стрелки брюк. Тут Делани подумал об Эдди Корсо, надеясь, что с ним будет всё в порядке. Он надеялся, что Эдди проживёт ещё много лет. Надеялся, что рана внезапно не загноится. Надеялся, что на его долгом пути до Флориды с ним не приключится какого-нибудь глупого дорожного происшествия. Надеялся, что его не выследит наёмный убийца.