Северное сияние в тундре радужных надежд - страница 15

Зато общий народный ум в те не очень, кстати, далекие нынче времена явно так еще, несомненно, весьма немало во всем и преувеличивался.

Классовое сознание на Руси, оно вообще, быть может, и не само по себе столь резко и довольно значительно, всецело усилилось…

И вполне еще оно возможно, что произошло это только лишь в связи с огромным багажом наследства Льва Толстого…

Попробовав с ходу сунуться в народ и получив от него при этом совершенно незамедлительно по носу, как и набив себе на лбу довольно увесистую шишку, да к тому же и явно чувствуя внутри ужасную оскомину, российская интеллигенция окончательно заперлась исключительно сама в себе.

Что было толку от воззваний Толстого объединиться с народом, столь ярко и прекраснодушно выраженных в его «Анне Карениной»?

Эта вся его внешняя, несколько, пожалуй, довольно одутловатая одухотворенность…

А где-то глубоко внутри самого себя как уж был Лев Толстой тем еще всегдашне до чего только изрядно надутым барином, так ведь именно им впрямь до конца своих дней он более чем невозмутимо исправно, собственно, и оставался.

Вот самый конкретный тому пример из другого его великого произведения – «Война и мир»:

«Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в третьем часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет».

Вот оно, то самое натурально животное мнение господ обо всем их честном народе, преподнесенное, словно на блюдечке, великим общемировым классиком.

Автору попросту в то совершенно не верится, что Герберт Уэллс не читал Льва Толстого, такого и быть ведь нисколько никак не могло.

А вслед затем он и начертал свое несчастливое и несветлое будущее в знаменитой повести «Машина времени».

И уж не из-за этой ли натужной сентенции великого русского графа у него и возникла идея разделить будущее общество на два исключительно различных биологических вида?

А между тем некоторые сколь наглядно именно это (черным свинцовым порошком на белой бумаге) и отобразили.

Причем именно в этом и был, надо сказать, более чем здраво проявлен их вполне вот искренне безутешный взгляд на довольно многие житейские вещи.

В своих досужих суждениях они, как правило, всецело основывались на одних лишь околонаучно-безумных теориях о той еще самой, столь явно до чего и впрямь-таки пресловуто принципиальной разнице между расами или классами тех порою во всем на редкость безучастно живых людей.

Вот чего о том довелось автору отыскать у выдающегося писателя Андрея Платонова в его исторического значения повести «Котлован»: