Северный компас - страница 19

Едва Артём успел проглотить последние крохи говяжьего жира, как небо, до этого хмурое и серое, разверзлось холодным, пронизывающим дождем. Капли, крупные и тяжелые, барабанили по его обломку, по воде, по его измученному телу, смывая остатки тепла и надежды.

Он поспешно развернул найденный кусок брезента и, насколько позволяла раненая рука, закутался в него, пытаясь создать хоть какое-то подобие укрытия. Под этим хлипким навесом стало немного суше, но холод пробирал до костей. Тогда Артём принялся дышать под брезент, пытаясь согреть небольшое пространство своим дыханием, создать хоть иллюзию тепла в этом ледяном аду. Каждый выдох был драгоценен, каждый глоток воздуха – на вес золота. Дождь лил не переставая, и Артём, сжавшись в комок под своим импровизированным укрытием, вслушивался в монотонный шум воды, борясь с холодом, голодом и подступающим отчаянием.

Закутавшись в мокрый, холодный брезент, Артём, изможденный до предела, постепенно проваливался в тяжелое, беспокойное забытьё. Дождь монотонно стучал по его укрытию, убаюкивая, унося его сознание прочь от ледяных волн и беспросветного отчаяния. И во сне, как это часто бывало теперь, он вернулся в прошлое, в те дни, когда он был еще «карасем» на борту своего корабля, когда жизнь, хоть и была трудной, но всё же имела какой-то смысл и порядок.

Глава 19: Потеря Союзника

В этом сне он снова видел Баху – своего верного, отчаянного друга. Суровый, несгибаемый нрав Бахи, его горячая кавказская кровь не раз выручали их в стычках со старослужащими. Но на этот раз эта же несгибаемость сыграла с ним злую шутку. Одно дело – конфликтовать с такими же матросами-срочниками, пусть даже и старшими по призыву. Здесь действовали свои, неписаные законы, и всегда можно было найти какой-то выход, какую-то лазейку. Но Баха, в своей прямолинейности и нежелании прогибаться, умудрился нарваться на конфликт с офицером. А это было уже совсем другое дело, здесь ставки были неизмеримо выше, и последствия могли быть самыми плачевными. Артём во сне с тревогой наблюдал за развитием этого конфликта, предчувствуя недоброе, но не в силах ничего изменить…

В корабельной среде, где слухи распространялись быстрее любого вируса, неукротимый нрав Бахи и его готовность дать отпор любому обидчику породили вокруг него ореол опасного, непредсказуемого человека. Срочники его откровенно побаивались, и это порождало не только уважение, но и зависть, и злословие. За его спиной шептались, распускали небылицы, приписывая ему все мыслимые и немыслимые грехи. И эти слухи, как водится, рано или поздно доходили и до офицерского состава, формируя у них предвзятое отношение к строптивому дагестанцу. К тому же, нельзя было сбрасывать со счетов и застарелый, въевшийся в плоть и кровь армейской жизни, бытовой расизм, который нет-нет да и прорывался наружу в виде косых взглядов или обидных намеков.

Однажды, то ли по неопытности, то ли по какой-то другой, неведомой причине, Баха зачем-то поднялся на офицерскую палубу, куда матросам без особого на то разрешения вход был заказан. Его заметил молодой, но уже успевший нахвататься командирских замашек, старший лейтенант. Вместо того чтобы спокойно сделать замечание, офицер, видимо, решив продемонстрировать свою власть, рявкнул на Баху в самой грубой, оскорбительной форме.

Для Бахи, с его обостренным чувством собственного достоинства, это было как удар хлыстом. Он не привык сносить оскорбления, тем более незаслуженные. Слово за слово, и словесная перепалка быстро переросла в открытый конфликт. Чем именно спровоцировал его офицер – то ли неосторожным словом, то ли пренебрежительным тоном, – но Баха, вскипев, не сдержался и влепил обидчику звонкую оплеуху.