– А я думал, Белкин сам сыграет, – по моим представлениям, ярко выраженная славянская фактура Каштанова совершенно не сочеталась с грузинской фамилией персонажа из спектакля.
– Белкин, мерзавец, как всегда, переадресовал меня к Рабинеру! Ну, думаю, сейчас приду в театр и им там всем устрою! – Гриня выпил и, убедившись, что я последовал его примеру, снова наполнил стаканы.
– И как, боюсь поинтересоваться, Рабинер? Живой? – без малейшей иронии спросил я.
– После всего, что я ему сказал, он обиделся и куда-то свалил. Причём, оставил меня в своём кабинете, а сам взял одежду и вышел из театра! Было у меня искушение оставить там у него погром, но… как-нибудь в другой раз… Пошёл в гримёрку слова учить, только, блин, чувствую, не успокоиться никак! И прикинь, вместо мыслей о Володине, в башку полезли думы о Булгакове! Зарулил я, короче, к Мошнину: так, мол, и так, Анатолий Борисыч, почему до сих пор не выпускаем «Бег»? А он мне давай впаривать, что очень дорогой для нашего театра этот спектакль, да и репетировали мы его незаконно – правообладателям надо было выплатить огромную сумму только за факт начала работы над материалом, и если соответствующие органы об этом узнают, то его, Мошнина, засудят, а театр закроют. Ну, я тогда совсем озверел! Почему, говорю, мы, в принципе, начали эту работу, да ещё и довели до прогона?! Мы что, подопытные кролики?! Раньше нельзя было поставить нас в известность, что не будет этого спектакля?! Знаешь, что ответил мне этот тип? «А у вас, Гришенька, непосредственный начальник – художественный руководитель, а не я. И то, что господин Рабинер начинает репетировать те или иные пьесы, не посоветовавшись с директором, то это его проблемы. Спектакли запускаю в производство я, и право последней подписи – тоже за мной». А зачем, спрашиваю, тогда нужен Рабинер? И не поверишь, он в ту же секунду влетает к Мошнину, как на реплику! И уже успел где-то нажраться! Ну, у меня просто второе дыхание открылось, и я им бац! Очную ставку! Почему, Владимир Александрович, вы распорядились начинать «Бег», если Анатолий Борисович утверждает, что не будет этого спектакля?! Рабинер в ответ давай орать, мол, что значит, не будет! Ещё как будет!! А Мошнин ему – нет, не будет!! Ну и сцепились они, короче, у меня даже челюсть отвисла! Думаю, если морды начнут друг другу бить, точно разнимать не стану! Минут двадцать стоял, наблюдал – даже забыл, что вводиться надо. Потом плюнул, ушёл – а они и не заметили. Не удивлюсь, если до сих пор там вопят… Паскудно, Паша! Директор с худруком договориться не могут, а мы между ними, как говно в проруби. Ещё и трепыхаемся чего-то…
Гриня выпил и, на какое-то время, замолчал, похрустывая огурцом из банки. Я свой стакан решил пока не опустошать: во-первых, пить с Каштанычем на равных было опасно для здоровья, а во-вторых, получалось, что, в контексте вышесказанной гневной речи, поднимаем бокал мы, вроде как, за наших руководителей, и, в этом случае, порция огненной воды могла не прижиться в моём организме. Двоевластие в нашем театре меня просто убивало. Начало репетиций каждой новой пьесы совершенно не гарантировало её премьерного завершения. Мошнину надо было любой ценой заполнить зал, и он считал, что это возможно исключительно посредством штамповки развлекательных спектаклей. Рабинер же хотел заниматься только настоящим искусством и утверждал, что даже если в зале будет сидеть всего один зритель, то мы уже работаем не зря, и театр продолжает жить… Одним словом, договориться эти двое не могли ни при каких обстоятельствах.
