Открыв на кухне окно и поставив кастрюлю отмокать в раковину, я взял из комнаты куртку и зашагал к входной двери, неизменно провожаемый отрывистым лаем. Да, Муля, умеешь ты нервировать…
4
– Ивецкий! Вы и на премьере будете с текстом чудить?! Вы же опытный артист! Заслуженный, в конце концов! Какой пример вы подаёте молодым!! – профессор был на пороге яростного монолога. – У меня скоро сердечный приступ из-за вас всех случится!! Один мне заявляет, что я, оказывается, не знаю, зачем и про что ставлю спектакль!! Другой не может до сих пор выучить текст!! Третья ходит по сцене, как…
– Гений!!! Господи, гений!!! Феллини!!! – Венька спрыгнул в зрительный зал и на четвереньках припустил к взвинченному Лисицыну. – Бедный вы мой, как же вам тяжело с нами!! Как вы мучаетесь!! Как страдаете!! Тратите свое драгоценное здоровье на тёмных бездарей!! – добравшись до режиссёра, Ивецкий принялся целовать ему ботинки. – Простите нас, гений!! Федерико!! Бедный мой!! Ничего не могу с собой поделать!! Не могу молчать!! – извивающийся на полу заслуженный артист России был неотразим. – Гений, и всё тут!!! Аааааа!!! Я сейчас с ума сойду от этой близости!!! Потерпите нас ещё немного, Федерико!!! Гееенииий!!!
Обезоруженный, профессор хохотал, как ребёнок, пряча от Веньки свои некрепкие ноги, но тревожные нотки предпремьерного психоза ещё сохранялись в его чуть повеселевшем голосе:
– Пикулик! Паша! Выпрямитесь, наконец!! Что вы сегодня скрючились в три погибели?! Вас что-то беспокоит?!
– Ну да, живот болит с утра… Принял «но-шпу», думал отпустит… куда там, – я скорчил гримасу и опустился на корточки…
– Может вам полежать, а мы пока прервёмся? – реакцией на любую новость у Лисицына было объявление перерыва.
– Не знаю… Ноет, прям, невыносимо…
– Может быть, у вас это на нервной почве… Завтра же, всё-таки, генеральный прогон, – освободившись от притязаний Ивецкого, режиссёр двинулся к сцене.
– Это, Пашенька, возрастные изменения в организме! Звоночек тебе! – завершив дивертисмент с подостывшим гением, Венька в статусе триумфатора вернулся на подмостки. – Пора уже, солнце моё, прекращать по ночам-то дуроплясить!
– Слушай, вообще-то, не смешно, – я обвил руками предмет обсуждения и прижался подбородком к груди.
– Вот тебе «нурофен», активированный уголь и «но-шпа», – тут же с горсткой таблеток и стаканом воды подскочил помощник режиссёра Сева Белкин.
– «Но-шпу» я уже сожрал сегодня, говорю же… Два раза, – не разжимая рук, я медленно и осторожно растянулся на полу.
– Прими ещё раз, хуже не будет!
– Белкин, ты что, врач?! Может, ещё и морфий предложишь? – я, застонав, свернулся калачиком.
– Пашка, давай в гримёрку! Полежишь, грелку на брюхо положим, – Каштанов, отпихивая Севку, попытался поднять меня на руки.
– Гриня, ты очумел, что ли?! Я же не инвалид! – вырываться мне пришлось долго, так как друг мой был решителен и настойчив. – И так-то больно, а ещё с тобой бороться приходится!
– Правильно! Потому что не надо со мной бороться!
– Вот спасибо-то!! От твоей логики сразу полегчало!!
– Паша, а у тебя болит желудок или низ живота? – не могла не вмешаться Ира Алдонина, впрочем, как и все участники спектакля, поспешившие плотным кольцом окружить моё эмбрионообразное тело и не преминувшие выразить крайнее беспокойство по поводу моего состояния.
– Если правее, тогда это печень!
– А левее, кажись, селезёнка!
